Билет до Луны

Я поднялся на второй этаж. Из окна были видны многочисленные дачные домики. К окну тянула лапы береза. Березы росли и около детского дома. Но то ли соседство с нами, то ли тоска по лесу угнетали их так, что были они там какие-то тощие, глупо грозящие редкими ветками ветру. Над домами бежали облака. Они словно играли в чехарду и чем-то напоминали детдомовскую малышню: спешат, бегут, а куда — непонятно. Внизу желтеющим ковром раскинулся маленький огород. Оранжевые тыквы с высоты были похожи на осенние кленовые листья в траве. Солнце осторожно щупало лучами витражи мансардных оконцев. Из разноцветных бликов на дощатом полу сложился пестрый волшебный ковер Аладдина. Тишина проникала во все. Это была необычная тишина, совсем не похожая на тишину в детском доме после отбоя. Эту дачную тишину можно было слушать: она была живая, иногда ее нарушал стрекот неугомонной сороки или отдаленный гул пролетающего самолета. Эта тишина была такой тонкой штукой, что гудение толстого шмеля и карканье вороны было настоящей какофонией.

— Если хочешь, прогуляйся по поселку. Народ у нас тут добродушный, приветливый. А я блинов напеку, — предложила Ольга Борисовна.

Я шел по поселку с каким-то ощущением непривычного домашнего покоя и гордости от того, что именно меня пригласили в этот уютный сказочный домик. Дачу построил отец Ольги Борисовны для своих дочерей. Но старшая дочь попала в автомобильную катастрофу, и маленький племянник стал для младшей сыном. Возвращаясь к дачному домику, я заметил издали белый «жигуленок» у ворот — приехал сын Ольги Борисовны.

— Привет, художник. Наслышан о тебе. Мольберт привез? У нас тут рай для живописца.

— Здравствуйте. У меня нет мольберта.

— Нет? Значит, будет.

Сын Ольги Борисовны, уже успевший снять форму подводника, раскладывал по вазочкам варенье.

Мы ели блины. Пухлые, румяные, с хрустящей тончайшей корочкой. Детдомовские блины были какие-то бледные, похожие на лунный лик, большие, толстые, резиновые на вкус. Эти же радовали глаз и язык. На столе стояло несколько розеток с густым вареньем.

— Попробуй еще вот это. Из нашей жимолости. Я ребятишкам привожу, так они банки готовы вылизать. Говорят, что оно самое вкусное.

Вечером я с Николаем Петровичем пошел на пруд. Прошел дождь, обещавший хороший клев. Непромокаемый плащ Николая Петровича был мне великоват, но в нем было уютно, совсем не то, что в казенной детдомовской одежде. Никогда прежде мне не доводилось ловить рыбу.

— Подсекай! Вот так. Потихоньку. Веди осторожно. Ну, с почином тебя. Ерш хоть и колючая рыбешка, но для ухи самое то. Уху пробовал когда-нибудь?

— Рыбный суп? Пробовал. В детдоме дают.

— «Рыбный суп», — передразнил Николай Петрович. — Нет, уха не совсем суп. Мы с тобой потом сварим ее вместе в котле на огне. Уха в кастрюле — это не то. Настоящая уха пахнет дымком.

— Николай Петрович, а это правда, что вы на подлодке на Северном море ходите?

— Правда. И не только на Северном. Мать рассказала?

— Нет. Воспитатели.

— А у вас там, видно, народ любопытный.

— А как там, на подводной лодке?

— Как? Да как на любой службе. В отпуск приезжаю вот сюда, и возвращаться не хочется. Но надо. Простор здесь. Красота!

Те три дня я помню чуть ли не по часам. Именно тогда я почувствовал, что значит быть дома.

Засыпая, мне казалось, что я давно уже сплю и вижу сон. Откроешь глаза — и нет пряничного домика. Нет витражей и пузатой тыквы, и нет берез в куполообразных желтых сарафанах, надетых вверх тормашками.

Снизу доносились обрывки разговора:

— Коля, в архиве должны быть документы с адресом. Он ведь из другой области прибыл. Может, пособишь в поиске? Не хочется, чтобы такой мальчишка пропал.

Что за архив и какой мальчишка — непонятно, я засыпаю, и мне начинает сниться, что мы опять ловим рыбу. Она гнет удилище, натягивает леску, поплавок резко уходит под воду, подавая сигнал равномерными, быстро убегающими кругами.

— Юр, просыпайся! Про рыбалку помнишь? — Дядя Коля будит меня, уже одетый.

Я пью на кухне рядом с ним кофе. Настоящий кофе, нисколько не похожий на тот кофейный напиток, что дают в детдоме.

— Бери гренки. Сам делал. Навались на бутерброды с сыром. Мать спит. Рано еще, так что выходим тихо.

Я иду в резиновых дядь-Колиных сапогах, они мне немного велики. Густая трава обдает сапоги росой. Солнце выходит не торопясь, раскрашивая небо постепенно, словно раскатывает дорожки, розовую и лимонно-желтую, на бледном бесконечном полотне лазури. У солнца нет команды «Подъем!». Хочет — выходит, не хочет — укрывается облаком. Утренняя тишина совсем не похожа на дневную. Здесь все просыпается тогда, когда пожелает. И даже человек. Захотел человек порыбачить — вот и проснулся, не захотел — спит дальше. Здесь человек хозяин. Он сам решает, что делать: сколько поваляться в кровати, что положить на бутерброд, какую одежду надеть и, главное, чем заняться.

Я часто вспоминаю Ольгу Борисовну и ее сына. Наверное, именно они помогли мне понять, что мир за забором не просто другой — он настоящий, цветной. В нем много желтой краски. И это не только цвет разлуки. Это еще и цвет надежды.