Билет на вчерашний трамвай

За спиной стоит Роман Трахтенберг. Только лысый, без бороды, с сивыми волосами на руках.

Он улыбается, сияя пятью железными зубами, и говорит голосом Славы:

— Кукла моя… Ты совсем не изменилась…

Дорогая тетя, как ты исхудала… Сто десять килограммов жира, покрытые грязным, свалявшимся каракулем, — это мой Славка?!

Куда делись стальные мышцы, о которые я ломала ногти на руках и ногах, когда билась в оргазмических корчах? Где, блин, улыбка в тридцать два собственных зуба?! Где густые русые кудри? Хотя с кудрями понятно. Они теперь везде.

Сейчас, к слову, расскажу, с чем можно сравнить мои ощущения.

Была у меня подруга Ленка. Девушка чрезвычайно красивая и настолько же темпераментная. Стрекоза из басни дедушки Крылова. Каждый день на тусовках, где много пьют и долго… любят.

И вот как-то просыпается она утром от звонка будильника. На работу идти надо — а Лена нетранспортабельна. И сушняк еще долбит.

Включает она свет, и первое, что видит — это стакан с розовой жидкостью, стоящий на столе у кровати ее младшего брата Лелика. Лена хватает стакан и, зажмурив глаза, начинает жадно глотать жидкость. В процессе она понимает, что это какая-то неправильная жидкость и что-то сильно напоминает, но все равно пьет. До дна. И дышит-дышит-дышит. Потом открывает глаза и наталкивается на изумленный взгляд Лелика, который сначала смотрит на сестру, открыв рот, а потом начинает истерически, до икоты, ржать. А отсмеявшись, говорит:

— Ленк, я позавчера на улице поссал и член застудил. Мать мне марганцовки развела и сказала, чтоб я в ней письку полоскал десять раз в день. Сейчас я должен был это сделать в десятый раз… Ха-ха-ха!

Ясен пень, на работу в тот день Ленка не пошла…

В общем, я стояла и понимала, что чувствовала Ленка, выжрав стакан марганцовки, в которой ее брат болт полоскал. Очень хорошо понимала.

Я. Семь. Лет. Жила. Воспоминаниями. О самой. Светлой. И большой. Любви.

В своей, сука, жизни.

Я книгу, книгу, мать твою, написала!

Для чего? Для кого? О чем? Зачем?!

«Ляпис Трубецкой» правильно поет: «Любовь повернулась ко мне задом…»

Что делать? На лице у меня отпечаталась вся гамма переполнявших меня чувств.

Бывший мой кумир перестал улыбаться и отшатнулся.

Я тоже отпрыгнула и засеменила в сторону метро.

Мой возлюбленный настиг меня в два прыжка и задышал мне в ухо:

— Ну, что? На корпоратив идем или сразу к тебе?

— Нет! — отчеканила я и попыталась вырваться.

— Я скучал! — посуровел Слава.

— Писать хочется! — решила я давить на жалость.

— Дома поссышь! — отрезала пародия на Трахтенберга и сунула меня в такси, продиктовав водиле мой домашний адрес.

Я совершила две попытки свалить из такси на полном ходу. Не вышло.

Перед глазами покачивались волосатые уши Славы, и писать захотелось по-настоящему.

— А как же «Блестящие»? — захныкала я в спину негодяю и стала тереть нарисованную бровь.

— «Блестящие» уже уехали. Корпоратив кончился. Я нажрался, а ночевать мне негде, — ответил толстый аферист и улыбнулся мне всеми пятью зубами.

Ситуация меня совершенно не радовала.

— Ты откуда мой адрес знаешь? — запоздало поинтересовалась я, понимая, что знание только умножит мою скорбь.

— А ты, когда письма мне писала, любезно его на конверте указывала. Забыла?

— Ха! — Я возликовала, радуясь шансу уличить афериста. — Не ври! Я тебе с той квартиры писала, где с родителями жила. А откуда ты новый узнал? Копаешь под меня? Интриги плетешь, зараза? Ну-ка, останови машину.

— Да нужна ты мне, копать еще что-то… — лениво ответил Слава, облизывая передний зуб. — Я домой тебе позвонил. Мама твоя мне твой адрес и сказала. Новый.

Я откинулась на сиденье и скрипнула зубами.

Вот что плохого, спрашивается, я маме своей сделала? Ну, ладно, Пашке адрес сказала, — спасибо ей за это. А этому фуфлыжнику на фига?

— Приехали! — доложила мне жертва Франкенштейна и скомандовала: — Вылезай!

Вылезла. Встала у подъезда, спиной к двери, закрывая собой домофон.

— Ну, что стоим, кого ждем?

Я медленно подняла глаза и покачала головой.

— Ты ко мне не зайдешь…

Моя большая светлая любовь улыбнулась.

— Да ну? Почему это?

— По кочану. Сказала, не зайдешь. И всё. — И тут меня прорвало: — Скотина! Сволочь жирная! Ты… Ты сука, понял? Я тебя любила, урод! Я семь лет жила воспоминаниями! Я… Я книгу написала, понимаешь?! — Из глаз у меня брызнули слезы. — Я сына хотела твоим именем назвать, упырь волосатый! Я вчера всю ночь не спала, думала о том, как увижу тебя, как обниму, как мы пойдем с тобой гулять по улицам, и я расскажу тебе, как я жила все эти годы без тебя! Я думала, тебе интересно будет узнать! А ты, ты… Ты тварь, Савельев. Ты гнусная мерзкая скотина. Как ты мог?

Я закрыла лицо руками и сползла спиной по двери.

— Ксень… — раздалось над моим ухом, — кукла моя…

— Не смей! Не называй меня так!

— Понял. Ксень, прости дурака… Я ж тоже по-другому хотел… Я и на письма твои не отвечал, потому что знал: отвечу — сорвусь. А у меня семья и дочь… И сегодня хотел по-другому. На концерт тебя сводить, погулять, поговорить…

— Не-на-ви-жу…

— Прости. Я ж никогда пить не умел. Ты помнишь…