Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим

– Усь его, Каштан! Усь его!.. – воскликнула она, сбежав за мною до двора и травя на меня молодого черного пуделя, прохаживавшегося по двору. Дурак этот послушался и весело бросился на меня: но я уже не тот был парень, что прежде!.. Люди выучили меня!.. Я, когда он подбежал ко мне, вскочил на этого олуха и проехался на нем два раза по всему двору, вцепясь крепко в его густую шерсть.

«Погоди-ка, любезный, – подумал я. – Не все же мне фофана-то разыгрывать из себя! Что, в самом деле?.. Пора и нам взяться за ум!..»

Мой бедный пес был крайне этим озадачен. Он и вертелся, и визжал, и метался, и совершенно не знал, что делать.

– От это так!.. От-то бравый кот!.. Ха-ха-ха! – похвалил меня, хохоча, белокурый высокий поляк, студент, стоя у входа в свою квартиру. – То як ливонский рыцарь верхом ездит, – прибавил он и, нагнав собаку, снял меня. – Пуйдзем же, за то, до мене.

Он понес меня внутрь жилья. То была большущая комната, с ободранными обоями и тремя окнами в сад. Пол, в славянском духе, не мог похвастаться мытьем и метеньем. Он был весь в пыльных следах и полосах. Везде валялись окурки от папирос.

Атмосфера так и разила табаком и сыростью. На пыльной этажерке, комоде и столе лежали книги.

Когда же мы вошли в комнату, там было двое белокурых молодых людей, с нежным цветом лица и резко обозначившимися на лбу голубыми жилками. Один из них сидел на окне и отворачивался от своего товарища, который лез к нему с дымящейся папироской.

– Пшистань (перестань), – говорил визгливым голосом первый. – От-то дурный, очи спалишь (глаза обожжешь).

Тут вошедший со мной опять похвалил перед своими камрадами мое наездничество, что я бравый ливонский рыцарь и что я такой же мордатый, як пан Собесьский.

Разговор зашел о бильярдной игре, и куривший папироску визгливым голосом похвастал, что он сделал сперва белого шара, а потом положил желтого в среднюю лузу.

– Перше биалего зронил, – сказал он, – а потом зараз матку сгубил.

Есть мне, однако ж, у них редко случалось. Только в первый день принесли судки от кухмистера, и завербовавший мою личность, с тем, конечно, что я буду постоянно «ийсти курку з маслом», подозвал меня к себе:

– Пудзь до мене (подойди ко мне), – сказал он и дал чего-то мне на пол, на тарелке. Там было нечто вроде капусты с говядиной, и все это сильно отзывалось топленым жиром… «Россейской кухни лучший цвет!»

– Цо ж не куштаешь, душечка? – спросил он, видя, что я только рассматриваю предложенное мне блюдо, но не касаюсь его. – Куштай, куштай, душечка, – то польски зразы, по-польску…

Приходилось же мне не есть дня по два и по три у моих новых хозяев, потому что они и сами, зачастую, брали пример с меня, то есть довольствовались, как они сами выражались, пищею св. Антония. А какие мастера они были закладывать, выкупать и опять перезакладывать! Вот уж истинно где голь-то была хитра на выдумки!.. Удивительно, как им не приходило в голову меня «спустить»! Если б я был собакой, так, наверное, спустили бы!.. Случалось, что все трое носили, вперемежку, одно пальто, одни брюки, одни сапоги: тогда один шел со двора, а двое сидели дома и дожидались его. Ну зато же и доставалось тому, кто, обещав вернуться через час, опаздывал двумя или тремя часами сверх сроку! Тут-то, по возвращении, сыпались на него крикливые галганы и псяюхи… Но вот что, однако ж, значит молодость!.. Как только, бывало, они разживутся деньгами, то и пошла писать, и все забыто!.. Тогда являлись и гербата, и каве (чай и кофе), со сметанкой (со сливками), и вудэчка (водка), бифштекс с макаронами… Тогда плясалось с притоптыванием и прищелкиванием пальцами, вместо кастаньет, и пелось:

Там на блоне блыщунт квеце,
Стое улан на ведеце;
А дзивчина, як малина.
Несе кошик руж.

(Там на ниве блистают цветы, стоит улан на ведете, а девица, как малина, несет корзинку роз).

Или выводилось из обожаемого Мицкевича:

Цо то за панич, там,
Цо попэнзе кони сам?..

(Что это там за господчик, что сам правит лошадьми?)

Зато у моих вечно споривших студентов никто меня не бил и не гнал… Что-нибудь из двух:

Хоть есть было нечего,
Да зато жить было весело.

И я в самом деле ожил, преобразился в беззаботного студента… «А! – думал я. – Верно, они намедни правду говорили, что науки и искусства облагораживают человека… Здесь у меня совсем другой дух!.. Но как же, однако ж, тут понять?.. – продолжал я думать. – Вчера сапожник у нас на дворе открестил своего ученика шпандырем, и когда кончил, то в наставление ему сказал:

– Вот это тебе вперед будет наука.

Которая же тут наука? Та ли, когда стегают, или же эта, свободная, про которую столько толкуют студенты?.. Но, верно, та совсем особая, сапожная наука?.. Странно, однако ж, куда ни посмотришь, – дерут, секут и лупят! Нет, я бы убежал в лес!..