Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим

Художники вообще хорошие люди: у них я окончательно забыл, что значит телесное наказание. Да и какую пользу принесло оно? Никакой! Уж кто родился вором, того не исправит никакое наказание, как будто у него есть в мозгу особый бугорок, который подстрекает на худое.

При мне рассказывали про одного каторжника. Это был молодой парень, сибиряк, мещанин, человек, что называется, тертый, с лоском, если не с образованием. У него было столько такту, что он увлек и заставил полюбить себя дочь одного капитана, девушку довольно воспитанную. Скоропостижная смерть его возлюбленной свихнула его!.. Он начал пить, а тут недалеко иногда и до беды. В ссоре с одним буяном он нечаянным ударом убил его и был за то наказан плетьми и сослан в каторгу. Но так как, говорят, из рудников можно-таки убежать, то он и воспользовался этой привилегией. Но посмотрите, до чего очерствела душа этого погибшего, когда он, вероятно, чувствуя себя навеки опозоренным, проклятым самой судьбой, махнул рукой на все и сказал самому себе:

– Эх! Туда и дорога! Один, значит, конец, и чем скорей, тем лучше!..

Буду рассказывать его же словами, которые передавали при мне, по случаю вопроса о наказаниях. Он бегал с полгода, и заметьте, около тех все мест, где случилось с ним несчастье, около своей родины. Его словили, привели в острог. Чиновник, которому привелось его вторично допрашивать, узнал его и спросил:

– Зачем ты зарезал татарина?

– Да вот за что, Илья Ильич: я дал клятву перед Господом Богом, что, когда убегу из рудников, то первому татарину голову долой! Так и сделал.

Он просил этого чиновника снять с него кандалы, обещая все делать, что потребуется в доме.

– Если закуете, то я все равно убегу, а лучше уж я, Илья Ильич, убегу из города, из острога, чем вас подвергать ответственности.

Чиновник знал рыцарские нравы каторжников, позволил ему ходить на свободе, и он у него все исполнял по хозяйству: колол дрова, носил воду, чистил сапоги и проч., и знал, сколько ему отсчитают. Потом обещал убежать из рудников и явиться к Илье Ильичу. Когда пришлось расстаться, простился со всеми его домочадцами, поклонился в пояс и с грустью на лице отправился, сопровождаемый вздохами и общим сожалением…

Его наказали и опять сослали в рудники. Он через два года опять бежал, сдержал слово, опять пришел на родину и опять попался за новое убийство.

– Зачем ты зарезал бабу? – спросил его тот же следователь.

– Да шли мы, Илья Ильич, вместе с товарищем из нашей же артели и видим: баба беременная нагибается и жнет. Нам и захотелось посмотреть, как лежит у ней там, внутри, ребенок, и вспороли ее снизу доверху. Ну теперь уж, Илья Ильич, не уйти мне от вас! Не-ет! Здесь и косточки сложу… По зеленой улице придется прогуляться в двенадцать тысяч… И половины не вынесешь… По мертвому уж будут достукивать…

Спрашивается: что это такое? Это такое же непреодолимое преследование самого себя, как у того, кто предан спиртным напиткам. Он знает, что это его разрушит, и неудержимо идет за какой-то страшной, могучей над ним фурией – судьбой; он знает, что этой дорогой он приближается к пропасти, и, очутившись у края ее, с каким-то бессознательным воодушевлением вскрикивает и бросается в бездну. Разве можно остановить пьяницу истязанием? Разве в ту минуту, когда убийца совершает преступление, он думает о числе ожидающих его ударов плети?..

И все кто больше делается преступником? Не счастливец, избалованный сынок старухи-фортуны, а тщедушный ее пасынок, забитый ее пасынок!.. Все рубище, да нищета, да беспощадное горе затаскивают сердешного в проклятый омут!.. Разве мало за это лишить человека гражданской свободы?.. Разве значит что-нибудь здесь число ударов, количество истязаний?.. К чему касаться – и так жестоко касаться – человеческого здоровья? Разве оно тут виновато? И какая польза для остального общества – один ли удар получит убийца или пятьдесят тысяч?.. Зло было и будет!.. Мало ли что перестали делать, об чем прежде никто и не подумал!.. Свет остался тот же, идеи только изменились и стали человечнее. Ведь прекращены же пытки, рванье ноздрей, колесование, четвертование, вбивание подноготных гвоздей…

Нет! Просвещение смягчает сердце человека. Я заметил, что у студентов и художников нет ни в глазах, ни вообще в чертах лица того жестокого, сурового и неумолимого, – всего того, что встречал я у многих, у других людей.

Житья художников я не буду описывать, во-первых, потому, что оно похоже на студенческое, а во-вторых, потому, что я не имел случая наблюдать этого особого сорта людей; если же говорить правду, то я на них несколько сердит. Они, в числе четырех человек, возвратившись однажды с Петровского навеселе, поутру уже, выкрасили меня, для потехи, как обезьяну мандрил: щеки сделались синие, а окорока красные. Черт знает что такое!.. Да еще, для большего сходства, свиньи эдакие, отрубили мне хвост. Хорошо мне было показаться моей молодой жене!..