Биография Воланда

Не знаю кто, не знаю, по каким причинам, но этот инкогнито из центрального аппарата НКВД на Лубянке, скорее всего сотрудник бывшего спецотдела, в течение 1937–1938 годов сообщил Булгакову некоторые важные подробности дела Единого трудового братства.

Вот почему улетающий в ад Воланд смотрит на Кремль, когда налетающая гроза накрывает город.

Глава 14. Посмертная маска

1

Для большинства советского народа булгаковский Воланд, от кого бы он ни происходил, был сложен. Мистический роман был адресован высоколобым кухонным вольнодумцам, втайне выражающим свое отношение к советской власти. И хотя они могли даже создавать свои подпольные эзотерические и мистические ордена, в сущности, отечественные «вольтерьянцы» были в стороне от народного мейнстрима, в котором все было просто и лежало на поверхности.

«Красный уголок еще не был украшен, хозяйка боялась того, что его украсят и повесят Ленина. Она пришла к матери и говорит: „Теперь они этого черта повесят, и я спать-то буду бояться, да я его буду на ночь занавесью закрывать. Ведь это все идет к котлу, истинный господь, к котлу“»[180], — писала советская школьница в сочинении. Адский «котел» был очевидным финалом апокалипсиса, который ожидала хозяйка, вне зависимости, приедет Воланд с лекцией о мудреных кантианских философских доказательствах о существования бога или нет. Этой простой русской женщине вполне было достаточно, что Ленин черт.

А вот мир интеллигентских представлений требовал заковыристого, эффектного умника, более яркого, чем экспонат кремлевской гробницы. Тем более что свой роман Булгаков изначально считал посланием в будущее, подобным, в сущности, тем, что закапывали в капсулах строители коммунизма, только совсем с другим этическим полюсом и намерениями.

Об этом весьма точно пишет Попович в публикации «От мести к милосердию»: «Вопрос о соотношении между возмездием и милосердием в булгаковском романе истолкован неоднозначно, как у Эсхила. Хотя конец романа построен на идее справедливости, здесь отсутствует эсхиловское всеобщее прощение и примирение между обществом и отдельной личностью, между божественным устройством мира и государством. Идеалистические мысли Иешуа Га-Ноцри о построении государства, в котором „человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть“, как всякая утопия остаются неосуществленными. Современная Москва Булгакова лишь подтверждает, что земное государство без власти не бывает и что там, где власть, там и насилие»[181].

Герои — носители важных истин в романе — выражают взгляды, построенные на бинарной оппозиции. Это их принцип, который заключен не только в моральной парадигме романа, но и в легендах московских тамплиеров, рассказывающих о том, как «Прекраснейший из Серафимов — Сатанаил — возмутился против установленных Богом Элоимом законов восхождения по Золотой Лестнице»[182].

Но если взглянуть на текст автора сегодня, то несмотря на свои опасные, как считал Булгаков, намеки и подтексты, он мог быть напечатан и при его жизни.

«Примерно двумя годами раньше Булгаков, как рассказывала нам Елена Сергеевна, читал роман (или часть его) И. Ильфу и Е. Петрову. И едва ли не первой их репликой после чтения была такая: „Уберите `древние` главы — и мы беремся напечатать“. Реакцию Булгакова Елена Сергеевна передавала своим излюбленным выражением: „Он побледнел“. Он был поражен именно неадекватностью реакции на услышанный текст тех людей, которых он числил среди слушателей квалифицированных. Их добрая воля была вне сомнения, но это-то и усугубляло, надо думать, состояние автора: соображения слушателей о возможностях и условиях напечатания романа на его глазах не только опережали бескорыстное читательское впечатление (которого он, несомненно, ожидал), но и в значительной мере разбивали его»[183].