Биография

За столиком, склонившись над историями болезни, сидела Галя. Мне хорошо была видна та часть лица, на которую падал свет от настольной лампы: смугловатая кожа, родинка, черный завиточек. Я вдруг подумал, что Галя очень похожа на Катю из Вольского госпиталя — такая же расторопная, приветливая и… недоступная. Панюхин, как и раньше, не сводил с нее глаз, когда она появлялась в палате, но объясниться никак не решался, хотя я и Василий Васильевич постоянно советовали ему сделать это. Валентин Петрович утверждал, что год назад, когда он лежал тут, Галю часто встречал после дежурства какой-то парень в сильно расклешенных брюках.

— С месяц ходил, а потом как в воду канул, — сказал Валентин Петрович. — Я однажды спросил у нее, куда он подевался, а она в ответ только глянула на меня.

— Может, она его отшила, а может, он свой гонор проявлял, — подумал вслух Василий Васильевич и посоветовал Панюхину быть побойчее…

Сестринский столик находился в середине коридора, я стоял в дверях. Должно быть, почувствовав мой взгляд, Галя подняла голову.

— Ты почему не в кино?

— Надоела чепуха.

— А Панюхин там?

— Конечно.

Полумрак, тишина — все это располагало к разговору. Я принялся исподволь выяснять, как Галя относится к Панюхину. Она тотчас смекнула, что к чему, погнала меня в палату. Кроме Валентина Петровича там был и Василий Васильевич. До сих пор он старался не пропускать ни одного фильма.

— Занемог, — объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд; сплюнув в баночку для мокроты, тревожно посмотрел в нее.

Валентин Петрович мечтательно улыбнулся.

— Скоро парни девчат в кустики поведут, а нам — шиш. Сегодня сказал Клавке: «Давай, пока никого нет». Она бессовестным меня назвала. А мне хочется!

— Не получится, — сказал Василий Васильевич, — ослаб ты сильно.

— На это дело силенок хватит! — молодцевато откликнулся Валентин Петрович. — Завтра обязательно уломаю Клавку. Пусть только кто-нибудь на шухере постоит.

— А меня куда подеваешь? — спросил Василий Васильевич. — Я ведь теперь лежачий.

Валентин Петрович огорченно вздохнул.

Когда Рябинин и Панюхин возвратились в палату, Василий Васильевич сказал, повозившись на кровати:

— Беспокойно что-то. Перед глазами все время люди встают, с которыми на фронте был. — И он стал рассказывать про тех, с кем воевал. Я слушал его и вспоминал Щукина. Мне часто казалось: жизнь обошлась с ним слишком круто. Воспользовавшись паузой в рассказе Василия Васильевича, неожиданно для себя сказал, что воевал с одним уголовником, потом случайно встретился с ним на Кавказе — он возглавлял банду.

— Каленым железом выжигать таких надо! — громыхнул Рябинин.

В его словах была такая ярость, что я растерялся. Почувствовал: Панюхин ни жив ни мертв. Но о штрафбате я рассказывать не собирался — умышленно подчеркнул, что Щукин был обыкновенным солдатом.

— Больно строг ты, — обращаясь к Рябинину, сказал Василий Васильевич. — С одной стороны, понимаю тебя, а с другой…

— И слушать об этой швали не желаю! — перебил его Андрей Павлович.

Я понимал: Рябинин прав, но прав не до конца — есть и другая сторона медали, есть обстоятельства, жертвой которых стали Щукин, Нинка, Вера, Катерина и, может быть, даже Бык, Чубчик, Таська — одним словом, те, кто был неприятен мне, к кому я не испытывал сострадания. Я не сомневался: ворами, грабителями, мошенниками не рождаются, отрицательные качества человек приобретает, они лишь следствие: недостаточное воспитание, отсутствие внутренней дисциплины, роковые случайности и — это представлялось мне самым главным — среда. Я не мог ничего посоветовать, подсказать, я просто чувствовал, что некоторые из тех, кого я встретил в Новороссийске, могли бы жить честно…

После отповеди Рябинина в палате наступила тишина. Мне почему-то показалось, все, кроме него, думали то же, что и я.

— Сегодня видел вашу симпатию, — обратившись ко мне, нарушил молчание Андрей Павлович.

— Где?

— Мимо госпиталя прошла. — Он усмехнулся. — Ничего особенного.

— Мне она нравится, — сухо возразил я.

— В самом деле? Неужели вы не понимаете, что эта девушка — самая обыкновенная самочка!

Рябинин попал, как говорится, не в бровь, а в глаз. Но дух противоречия заставил меня воскликнуть:

— Ничего подобного!

Изумленно изогнув бровь, Андрей Павлович хотел что-то добавить, но Василий Васильевич решительно запротестовал — одеяло откинул и даже ноги сбросил на прикроватный коврик:

— Не балабонь, не балабонь!.. Раз он люб ей, а она ему — совет им да любовь.

Панюхин и Валентин Петрович дружно кивнули. Рябинин усмехнулся, пожал плечами. Я не смотрел на него до тех пор, пока к нему не обратился Василий Васильевич.

— Ответь мне, как на духу, у тебя есть свой бог?

— Не понимаю, — сказал Рябинин.

Василий Васильевич кашлянул, вытер рот носовым платком.

— У каждого человека есть свой бог.

— Опять двадцать пять, — устало возразил Рябинин. — Бога нет — и точка!

— А Сталин?

— Что Сталин?

— Разве он не бог тебе?

Рябинин окинул Василия Васильевича внимательным взглядом и, впервые назвав его на «ты», отчеканил: