Бирит-нарим (СИ)

   Эти люди пришли издалека. Лабарту сидел возле их костра, пил пиво из глиняной чашки, и горький ячменный привкус оставался на языке и в горле. Люди были приветливы, и говорили много, но наречие казалось едва знакомым, -- так странно звучал говор, так много было чужих слов.

   Это было малое кочевье, и лошадей здесь паслось больше, чем овец. Невиданные раньше талисманы раскачивались над входами в шатры, и лагерь разбит был по-иному, не так, как привык Лабарту.

   Женщины и дети уже скрылись под разноцветными пологами, и у огня сидели лишь мужчины, вели свою беседу.

   Такого племени не встречал здесь прежде...

   В степи всегда кочуют народы, одни исчезают, уходят, приходят другие, приносят своих богов и звуки новой речи... Но кем бы ни были -- иноземные обычаи легко перенять, легко стать одним из них.

   Нет.

   Лабарту одним глотком осушил чашу, и человек сидящий рядом засмеялся одобрительно, вновь подлил пива.

   И здесь, за Евфратом, и между Тигром и отрогами Загроса, -- нет тут Ашакку. Ушла... А потому и я... не останусь.

   От порыва ветра взметнулось пламя, затрещали, посыпались искры. Лабарту не отвел глаз от огня. Смотрел в жаркую глубину и, сам того не замечая, мыслью тянулся к сердцу, касался тех, кого оживил своей кровью.

   Зу предала его и отвергла, но не исчезла, -- вот ее свет в груди, красивый и жесткий, и...

   ...Лучше не думай...

   Ишби, теплый, словно огонек светильника темной ночью.

   Ашакку, радостью заполняющая сердце.

   И пепел, пустота, там, где была Кэри.

   Я один. И буду один... так лучше.

   -- Но куда идешь ты, один, без дороги, ночью?

   Сперва решил -- слова эти звучат внутри, пришли из глубины прошлого. Но голос был непривычным, чужим, -- и Лабарту понял, что вопрос задает молодой кочевник, сидящий по правую руку.

   -- В Угарит, -- ответил Лабарту и прибавил, не дожидаясь новых распросов: -- Срочное дело зовет меня в путь, потому уйду сегодня же, до рассвета.

   И снова повернулся к костру, стал смотреть на всполохи огня.

   Не останусь в степи, хочу уйти подальше от Баб-Илу... Так почему бы не Угарит? В этом городе не был никогда, но там море...

   Воспоминания отозвались голосом теплого прибоя, шорохом волн на песке у священного города Эреду. И из дальней дали затихающим эхом пришли слова старой жрицы.

   "Ты еще молод, -- сказала она. -- Еще встретишь то, что назначено тебе судьбой".

4.

   Рассветные лучи падали на галерею дворца, стены и пол окрашивали золотисто-алым. Ишби смотрел под ноги, и пусто было в голове, лишь одна мысль крутилась, не желала уходить -- думал о том, не упали ли капли крови, не остались ли пятна на ровной кирпичной кладке.

   Облизнул губы и понял -- вкус, еще несколько мгновений назад казавший чужим, уже впитался в сердце. И сила Хинзу не давила больше, стала привычной, а тоска покинула душу, словно Лабарту был близко, а не в дальнем пути.

   У меня теперь другой хозяин. Кровью мы обменялись и связаны отныне.

   Поднял голову, взглянул на Хинзу. Тот улыбался, но от этого лицо его не становилось мягче.

   -- Благодарю тебя. -- Ишби поклонился, как принято было кланяться во дворце. -- Темнота ушла из моего сердца вместе с рассветом.

   Новый хозяин хлопнул его по плечу и рассмеялся.

   -- Если ты боялся, то боялся зря! -- сказал Хинзу. -- Ты рассказал ему, и это пошло нам на пользу. Он ушел, и власть сама пришла ко мне. И ты, как был, так и остался обращенным хозяина города.

   Зу засмеялась вместе с Хинзу, а Ишби стоял, не находя ответа.

   Затем хозяин Баб-Илу повернулся и, откинув занавесь, исчез в глубине дома. Зу ускользнула следом, но вскоре возвратилась. В утреннем свете кожа ее казалась медной, а губы -- темными, почти до черноты.

   -- Я думал, -- тихо проговорил Ишби, -- вы станете сердится на меня.

   Зу улыбнулась, не обнажая клыков, и наклонилась, положила ладони ему на плечи. Прикосновение ее было мягким. Ишби закрыл глаза.

   Моя сестра. Я был прав, что остался здесь.

   -- Не печалься, -- шепнула Зу. Голос ее струился, как тонкая ткань на ветру, как дым от воскурений в храме. -- Лабарту слишком слабый для этого города. Он сам знал это, и потому бежал.

   Ишби вздохнул, высвободился из-под ее рук, подошел к краю галереи.

   Солнце поднималось над городом, и тяжелый, многоголосый зов гонгов встречал его. Столько храмов вокруг, столько жрецов славящих наступление утра...

   -- Нет, -- сказал Ишби, глядя на восток. -- Он ушел, потому что здесь он чужой.

Эпилог

   Ветер не утихал, трепал одежду и волосы, солеными брызгами оседал на губах. Парус раздувался, рвался в небо, и палуба качалась, ускользала из-под ног. А сердце колотилось неровно и часто, -- ведь вокруг было море, пенилось гребнями, шумело, тучи становились все темнее, и молнии вспыхивали у горизонта.

   Лабарту покрепче схватился за борт, запрокинул голову. Берег стал смутным, едва различимым, и казалось, -- всюду море, бушующая вода и соленый ветер. И буря все ближе, вот-вот подхватит лодку, и не будет земли, лишь волны, все выше и выше, и раскаты грома над головой.

   Лабарту сам не заметил, что смеется.

   Глава мореходов что-то крикнул ему на языке Аккаде -- но слова рассыпались, тонули в грохоте и брызгах.