Бироновщина. Два регентства

Пока высшія сферы Петербурга проводили время въ разнообразныхъ развлеченіяхъ, русская армія, подъ начальствомъ фельдмаршала графа Миниха, переносила всякія лишенія и проливала потоки крови въ войн съ Турціей. Ршительный поворотъ въ этой кампаніи произвело взятіе русскими, 19–го августа 1739 г., турецкой крпости Хотина; почему, по полученіи, спустя три недли, извстія о томъ въ Петербург, во всхъ столичныхъ церквахъ, 12–го сентября, было благодарственное молебствіе, а вечеромъ въ Зимнемъ дворц — балъ. Къ немалой досад придворныхъ модницъ, однако, танцы на этотъ разъ происходили въ «закрытыхъ» платьяхъ и продолжались всего до 11–ти часовъ вечера, такъ какъ, по случаю кончины герцога голштинскаго, при Двор былъ наложенъ трауръ. Нкоторымъ, впрочемъ, утшеніемъ служило имъ ожидаемое вскор полное замиреніе турокъ, которое не могло не сопровождаться соотвтственными празднествами.

Вслдъ за донесеніемъ Миниха пришла въ Петербургъ изъ Фрейберга и торжественная ода на взятіе Хотина, сочиненная молодымъ студентомъ Михайлой Ломоносовымъ, отправленнымъ нашей Академіей Наукъ за границу для подготовленія къ академической дятельности. Ода эта, впрочемъ, была оцнена при Двор не столько нмецкой партіей, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Списокъ съ нея досталъ себ и Петръ Ивановичъ Шуваловъ, который прочелъ ее затмъ также своему юному камердинеру. Тотъ пришелъ въ неописанный восторгъ и выпросилъ себ оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.

— Изволь, — сказалъ Шуваловъ. — Только смотри, не заикайся объ ней Тредіаковскому.

— Почему же нтъ, сударь? Стихи Василью Кириллычу, наврное, тоже очень понравятся.

— Ни, Боже мой! Ему было предложено вдь отъ Академіи воспть ту же самую преславную викторію. Но покудова онъ очинивалъ свое перо, какой–то, вишь, студентъ изъ–за тридевять земель прислалъ уже готовую оду; вотъ теперь онъ и имени Ломоносова слышать не можетъ.

Ломоносовская ода состояла не боле, не мене, какъ изъ 280–ти стиховъ; но Самсоновъ, благодаря счастливой памяти, черезъ нсколько дней, дйствительно, зналъ ее всю наизусть.

При Двор тмъ временемъ и Ломоносовъ, и самъ герой Хотина были уже забыты. Увеселенія зимняго сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматическіе и балетные, смнялись одни другими; но самымъ обычнымъ, а для очень многихъ и любимымъ препровожденіемъ времени (какъ мы уже говорили) была карточная игра и притомъ азартная. Однимъ изъ самыхъ ярыхъ игроковъ былъ герцогъ курляндскій; а такъ какъ основная цль всякаго азарта — благовиднымъ манеромъ обобрать своего ближняго, обобрать же недруга все–таки не такъ зазорно, какъ добраго пріятеля, — то Биронъ ни мало не чуждался партнеровъ враждебнаго лагеря, а, напротивъ, разсылалъ имъ прелюбезныя приглашенія на свои картежные вечера; дамъ же, какъ принимающихъ всякій проигрышъ черезчуръ близко къ сердцу, вообще не приглашалъ.

Такимъ–то образомъ, однимъ ненастнымъ октябрьскимъ вечеромъ, въ числ явившихся въ бироновскій дворецъ на маленькій «фараончикъ», оказались также сторонники цесаревны Елисаветы: первый министръ Волынскій, лейбъ–хирургъ цесаревны Лестокъ и двое ея камеръ–юнкеровъ, братья Шуваловы.

Игра происходила въ двухъ гостиныхъ: въ одной очень просторной — за нсколькими столами и въ другой поменьше — за однимъ. Воздуху въ начал и тамъ и здсь было вполн достаточно. Но отъ свчей, лампъ и множества гостей понемногу стало тепло и даже жарко, а отъ табачнаго дыма и душно. Играющіе, впрочемъ, этого какъ–будто не замчали. Взоры всхъ были прикованы къ рукамъ своего «банкомета», который привычнымъ жестомъ металъ карты направо — для себя, налво — для «понтеровъ». Каждый изъ понтеровъ, выбравъ себ изъ другой колоды одну или нсколько «счастливыхъ» картъ, клалъ ихъ на столъ и накрывалъ своимъ «кушемъ» — ассигнаціей или звонкой монетой, при проигрыш увеличивалъ ставку или мнялъ карту, а при выигрыш загибалъ на «счастливой» одинъ или нсколько угловъ разнообразнымъ манеромъ, что имло свое, хорошо извстное всмъ игрокамъ, каббалистическое значеніе. У одной стны на особомъ стол была приготовлена цлая батарея бутылокъ, графинчиковъ, стакановъ и рюмокъ, чтобы играющіе могли временами «укрпляться». Лица y всхъ были сильно разгорячены — не столько, однако, отъ возвышенной температуры и выпитаго вина, сколько отъ игорной лихорадки, выражавшейся также въ неестественномъ блеск глазъ, въ нервныхъ движеніяхъ и въ радостныхъ или бранныхъ восклицаніяхъ,

Братья Шуваловы играли въ большой гостиной, но, по взаимному уговору, за разными столами. Петръ Ивановичъ, игравшій съ перемннымъ счастьемъ, перенялъ наконецъ «талью» и высыпалъ на столъ всю бывшую y него въ карманахъ наличность, какъ «фондъ» для своего банка. Заложилъ онъ банкъ какъ разъ во–время: онъ «билъ» карту за картой, и вскор передъ нимъ наросла цлая груда червонцевъ и ассигнацій.

— Передаю талью, — объявилъ онъ. — Надо отдышаться…