Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Так как мечта в существе своем составляет противоречие реальности, налично данному положению дел, ей необходимо всегда сохранять свою отрицательную заряженность, свою нереалистичность. Это значит, что всякий реализм должен, помимо всего прочего, негативно конституировать рядом с собой свою теневую мечту.

Реализм на всех уровнях – в обществе, в воспитании, в здравом смысле – должен отторгать от себя мечту, маркируя ее именно как фантазию, только фантазию. Чтобы мечта сохраняла свое существо, реализм должен непрестанно разоблачать ее нереальность. Поэтому глуповато звучит заявление, что Америка-де потеряла свою историческую мечту. В том-то и дело, что нет.

Америка никогда не потеряет мечту, потому что она слишком реалистична и прагматична. Ее реализм и прагматизм суть необходимые условия того, что мечта сохраняется как иное по отношению к ним. Ведь потерять мечту можно только одним способом: добиться того, чтобы мечта превратилась в реальность, с тем перестав быть мечтой. Как таковая мечта никогда не реализуется, поэтому она бессмертна.

Этого достаточно, чтобы объяснить необходимость существования в мечтающем обществе сильной контркультурной традиции. Ее представители суть настоящие жрецы нереального, те, которые в своих ритуальных безумствах и эскападах хранят само различие между реальностью и мечтой. Во имя существования этого фундаментального социального различия самый прагматический конформист кровно заинтересован в соседстве с самым отъявленным хулиганом и беспредельщиком.

Жан Бодрийяр называл это теоремой о проклятой стороне вещей: «Любая структура, которая преследует, изгоняет, заклинает свои негативные элементы, подвергается риску катастрофы ввиду полного возвращения к прежнему состоянию, подобно тому, как биологическое тело, которое изгоняет зародышей бацилл, паразитов и иных биологических врагов, избавившись от них, подвергается риску рака и метастазов, иначе говоря, риску возникновения позитивного, пожирающего свои собственные клетки, или же вирусному риску, проявляющемуся в угрозе оказаться пожранным своими собственными антителами, оставшимися теперь без применения»[217]. И далее: «Все, что извергает из себя проклятую сторону своей сути, подписывает себе смертный приговор. В этом и состоит теорема о проклятой стороне вещей. <… > Любая попытка искупления проклятой стороны нашей сути, искупления принципа Зла может лишь учредить новый искусственный рай, искусственный рай согласованности, которая и есть истинный принцип смерти»[218].

Вспомним пассаж из «Общества потребления»: система производит различия, чтобы функционировать, она должна порождать свое собственное иное изнутри самой себя. Выходит, контркультура – вовсе не внешнее противоречие данной культуры, но, напротив, необходимый и имманентный ее момент.

Кто мог угадать, что эпоха Просвещения, провозгласившая нового человека без его старой тени, погибнет, вся превратившись в однажды отброшенную тень? Может быть, такова судьба всех революций – однажды стать тем же, что она силилась ниспровергнуть. Во всяком случае, в обозримой истории не было еще ни одной революции, которая бы по прошествии времени не обратилась в реакцию, рано или поздно устранив все свои благие завоевания. О чем бы мы ни вспомнили, всюду приходят кромвели, бонапарты, сталины. И Новый свет тут не исключение, и отцы-основатели не были так уж терпимы к инакомыслию, а феминизм и движение за права чернокожих вполне органично преобразились в Общество полного уничтожения мужчин и радикальный расизм Черный Пантер. Как это ни ужасно, в истории палач и жертва чаще всего обратимы, и ныне Израиль по санкции холокоста вершит геноцид палестинцев на их же родной земле. И даже за пределами политики, скажем в литературе, всё происходит с той же беспощадной закономерностью. А дело всё в том же: система производит свои различия.

К примеру, мало кто был таким же догматичным тираном, как Андре Бретон, пламенный революционер и борец с порабощающими условностями. Какой агрессивной, нетерпимой и хамской была новейшая музыка в лице, скажем, Пьера Булеза или новейшая философия в лице, скажем, Алена Бадью. А вместе с тем многочисленные свидетельства доносят до нас образ стареющего метра Аллена Гинзберга, который чем дальше, тем больше являл свой собственный догматизм, неприятие каких-либо художественных и поведенческих альтернатив, капризную мегаломанию и нарциссическое самодурство. Исполнись он безнаказанности, возможно, стрелял бы и вешал за попытки возврата к поэтической форме, за твердую гетеросексуальность, за приверженность монотеистическим религиям, за традиционные общественные ценности. В какой-то момент и этот апостол свободы стал в своем роде реакцией, облаченной в пурпурную мантию поп-культурного авторитета. Всё потому, что противоположности системы обратимы.