Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Выходит, что и после Второй мировой эти настроения никуда не делись, разве что уплотнились и усилились. Новое поколение, задетое войной скорее по касательной, но не прямо, вынуждено было подыскивать свой собственный ответ на мировой аксиологический кризис. Учитывая аналогичность исходных ситуаций, Мейлер прямо и без раздумий называет хипстера американским экзистенциалистом.[53] И этот новый человеческий тип со старыми проблемами занимает в современном мире следующую позицию: «… если удел человека двадцатого века – жить в обнимку со смертью смолоду и вплоть до преждевременно приходящей старости, то единственным достойным ответом будет принять предлагаемые смертью условия игры, воспринять ее как непосредственную ежеминутную опасность, устраниться от общества, отказаться от своих корней и отправиться в неизведанное, отдавшись воле бунтарских императивов собственного Я. Одним словом, неважно, преступна жизнь или нет, единственный выход заключается в том, чтобы поощрять в себе психопата, погружаясь в те области опыта, где безопасность становится синонимом скуки, а значит – болезни, где существование возможно только в настоящем без прошлого и будущего, без планов и воспоминаний, где нужно жить до последнего предела, когда будешь окончательно разбит»[54], то есть станешь битником, хотя бы на словах.

Вот вам рецепт: в мире без абсолютных смыслов глупо делать вид, что вчерашние социальные установления по-прежнему работают; перед лицом необратимой и совершенно бессмысленной смерти нужно скинуть с себя тесные одежды устаревшей цивилизации и отдаться тому единственному, что всецело достоверно и что не нуждается во внеположной санкции, – сиюминутному опыту, фактичности, тому, что безусловно есть, осмысляешь ты это так или эдак, осмысляешь ли вообще или нет. Это область непосредственного опыта, область чувства и эмоции скорее, чем интеллекта, область непротяженного времени, когда действие осуществляется исходя из настоящего без оглядки на прошлое и будущее. У человека, живущего так, нету памяти и нет планов, он равен моменту и себе, такому, который вмещается в момент, – всё прочее излишне, всё прочее ложь и отжившие байки, которые более не звучат в мире, на который со всех сторон наставлены ядерные боеголовки, так, что даже Бог или боги решили капитулировать куда-то, где безопаснее.

Надо сказать, вполне логичное решение в этой сложившейся ситуации. Если смыслов нет, то не надо из каких-то дурацких приличий делать вид, что они всё еще есть. Надо жить так, как только и можно жить в мире без смыслов – не осмысляя, но действуя, причем исходя, опять-таки, не из смыслов, а из импульсов, чувств. В вековечном споре чувств с разумом первые побеждают нокаутом, уверенно и без сомнений (сомнения ведь тоже от разума). Жизнь, скорее животная, чем человеческая, что и следовало ожидать при том, что у человека изымается его конститутивная смыслопорождающая функция рациональности. Животная жизнь, но по-животному вольная, свободная. В каком-то смысле: свободная от смыслов, которых и так нет, но подчиненная этим самым импульсам, внезапным желаниям правой пятки, бесчисленным склонностям и позывам, с помощью которых живое существо вписано в окружающую среду. Проект радикальной антропологизации, торжество дарвинизма с неожиданной стороны: не с той, из которой исходят, а с той, к которой приходят. Дарвинизм как судьба, и животное как цель человека. Анти-Кант: свобода – это следование естественным склонностям[55].

Само собой, это только одна из возможных точек зрения на ситуацию, возможно, излишне ерническая и негативная. Можно и порадоваться: жизнь без высоких смыслов есть жизнь в свое удовольствие – «ради оттяга субботними вечерами, отказываясь от интеллектуальных удовольствий в пользу более насущных телесных развлечений»[56]. У животного есть это сладкое преимущество – не думать, как говорится, не заморачиваться, а просто получать кайф от удовлетворения естественных телесных нужд. Как учил Эмерсон: даже если в жизни ничего особенного не вышло, всегда можно просто жить и радоваться этому…