Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Подобных апокалиптических репрезентаций другого (будем писать это слово со строчной) в литературном наследии бит-поколения наберется на отдельную антологию. Та навязчивая зачарованность, которой обращается для битников воображаемое диких и примитивных культур, имеет очевидное психоаналитическое значение. Если внутри своей стерильной и унифицированной культуры битники впадают в одержимость вытесненными и подавленными содержаниями сознания, то именно чужая культура – причем чем она радикальнее в своей чуждости, тем этот механизм непреложнее – становится соблазнительной проекцией вытесненного: теперь оно возвращается в образе другого, но нельзя впадать в заблуждение – это именно твое собственное вытесненное. В этом секрет притягательности дикаря, бессмертного индейца-феллаха, азиата, безумного красного русского, собственно, негра-хипстера и прочих фигур воображаемого эпоса или кошмара цивилизованного белого человека и гражданина. На деле то дикое не в этих фигурах, а в самом белом человеке. Битники доводят эту истину до рефлексивной ясности, и это помогает им преодолеть страх перед так называемыми примитивными культурами. Это страх не перед другим, но перед самим собой как другим. Так уж вышло, что русские не хотят красного «Ридерз Дайджеста», у них есть своя макулатура, – это не более чем просвещенная паранойя, как и кошмар темной, змейкой вьющейся в неизвестное Амазонки. Когда Грегори Корсо с помощью своей волшебной бомбы смешивает хотдог и Гомера, он проделывает расковывающий психоаналитический жест: он усваивает вытесненный образ другого (в данном случае древнего, неразвитого, мифологического), присваивая его своей повседневной реальности; он восстанавливает временную и пространственную целостность мира, избавляясь от невротического цивилизационного провинциализма.

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что эмиссары просвещенного ancient regime вроде Нормана Подгореца занимают в отношении бит-поколения настолько непримиримую позицию. Они по-прежнему и по-манихейски делят мир на белое и черное, на цивилизацию и варварство, на Мы и Они, тогда как битники стремятся устранить это невротическое деление и обрести всечеловеческую целостность. Для обывателя они просто предатели, вставшие на сторону дикаря и сами ставшие дикарями, поэтому в их сторону летит проверенная временем критика, та, которую просвещенная цивилизация испокон веку рушила на головы чуждых, других культур и народов. Битник – это варвар в сердце цивилизации, как его учитель Артюр Рембо, в священном безумии заявлявший, что он раб, он негр, он дикарь – короче говоря, он просто другой.

Когда битники отправляются на юг, в темные и дикие места вроде Амазонки, они идут навстречу самим себе, другому в себе, который на уровне культурного кода репрезентирован в образе примитивного индейца. Этот индеец, бессмертный феллах и хозяин земли, обращается битниками в святого, в хранителя подлинной мудрости, ибо он и есть «Я» – в нем заключен секрет целостности единого сознания, где вытесненное и вытесняющее наконец-то примирены, сведены ко всеобщему образу. Как полагали романтики, только искусство (они называли его просто «поэзия») способно воссоздать эту целостность, дать ему силу высшей и всеохватной реальности, которая именуется мифом.

И вот, именно такое путешествие к целостности самого себя, воплощенное в образе дикой Мексики, Керуак (Сал Парадайз) совершает в конце романа «На дороге», он едет дорогой на Мехико вместе со своим гуру Дином Мориарти, что может быть лучше, однако под занавес образ неписанной идиллии внезапно раскалывается. После очередного отрыва с марихуаной, литрами спиртного и местными шлюхами Сал слегает с лихорадкой, а Дин ничтоже сумняшеся бросает его на этой обочине цивилизации, в призрачном золотом городе, и уезжает, не в силах, как прежде, усидеть на одном месте. В этот момент что-то меняется в отношениях Сала и Дина, и прежней близости уже не вернуть.