Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Ему не удается обнаружить в себе руссоистского доброго дикаря, ему не удается пожить простой жизнью, не удается уйти от губительной двойственности и распознать в окружающем мире священное ЭТО. Нет уж, гори ЭТО огнем – Джек Керуак не из ЭТИХ, Джек Керуак – дитя цивилизации, он француз, он католик, он консерватор, он алкоголик. За всеми красивыми идеологемами, которые он же и выдумал в своих бесчисленных бестселлерах, ему видится одна сплошная ложь – позолоченный продукт для доверчивой молодежи, которая слишком мала умом и опытом, чтобы узнать настоящую пустоту внутри одинокого сердца.

Джек Керуак покидает Биг Сур неизменившимся, неизлечившимся, всё таким же озлобленным и отчужденным. Фантазия не спасла его от реальности. Напротив, отныне он понял, что все эти мантры о спонтанном спасении – это только литература. Литература – а умирать тебе здесь и сейчас, в одиночестве и без надежд на спасение. Впрочем, это крайность, но и разочарование Керуака, пришедшее к нему в 1960-е и уже не покидавшее его до самой смерти, было крайним. В предсмертном телеинтервью он говорит: «Бит-поколение – это поколение блаженства, удовольствия, и жизни, и нежности. Но в газетах они всё это назвали бит-мятежом, бит-восстанием. Я такими словами никогда не пользовался. Ведь я католик. Я верю в порядок, нежность и добродетель». Какой причудливый и одновременно жестокий финт: всё, что начиналось с отрицания и бунта, пришло в итоге к отрицанию самого бунта. Но было поздно – порядок, о котором Керуак мечтал в 1960-е, мечтал, почему-то голосуя за республиканцев и призывая, может быть в шутку, бросить Аллена Гинзберга львам, этот порядок был деконструирован в 1940-е и 1950-е, и только этой деконструкции, а может, и простой деструкции были посвящены эти лучшие годы. Наверное, там была нежность, но ее не хватило надолго.

Энн Чартерс, биограф Керуака, сказала в одном интервью: «Биг-Сур – это последняя попытка вернуться в Сан-Франциско и воскресить это братство, этот дух. Но ничего не вышло. У него внутри были свои демоны, которые преследовали его, и случился алкогольный срыв. Это был конец его дружбы с писателями, с которыми он общался в молодости». Конец дружбы – не то слово: умирающий Керуак был груб и враждебен, как никогда. Вернуться назад было невозможно: «Все эти мелкие радости, я поразился, как они изменились и стали зловещими, когда я вернулся к ним в грядущем своем кошмаре, даже бедная деревяшечка и выложенный камнями бережок, во что они превратились, когда глаза мои рвало и желудок тошнило, и душа моя визжала на тысячу улюлюкающих голосов, ох…»[140] Алкоголь переполнял его желчью и горечью, вымывая до кости те самые жизнь, удовольствие и блаженство. На последних фотографиях прежний красавец превратился в разбухшую грузную тушу, выглядящую так, будто ее всю ночь безостановочно били. На опухшем лице только боль и потерянность.

Гинзберг рассказывает, как однажды он гостил в доме Керуака и его матери. Они смотрели телевизор, там говорили о холокосте. Мать Керуака сказала: всё они жалуются, эти евреи. А Джек ответил: надо было их всех там кончить. Гинзберг промолчал.

Тела в Интерзоне

А ведь бежать можно не только вперед или назад, не только налево или направо, но и туда, куда бегал загадочный Уильям Берроуз.

Несмотря на подчеркнутую хаотичность, намеренную бесструктурность «Голого завтрака» (оставим такой вариант перевода), во многом даже благодаря им, а также благодаря навязчивым рефренам, благодаря содержанию добавленных к нему вступления и заключения, благодаря многим сопутствующим интервью Берроуза мы можем утверждать, что у этой книги всё-таки есть пускай и не магистральный сюжет, но, во всяком случае, магистральная тема. Для краткости назовем ее так: контроль.

Об этом сказано, написано столько, что можно не сомневаться – речь идет о навязчивой идее, которая рано или поздно должна была воплотиться в текст. Однако вряд ли кто-либо, даже в целом оптимистичный Аллен Гинзберг, мог предположить, что же за текст получится в итоге. Многие и сейчас норовят спросить, что это такое, ведь всем более-менее ясно, что литературное произведение должно выглядеть как-то иначе, но только не так, не так. На это им можно ответить тем, что они, к сожалению, безнадежно устарели, ибо с тех пор и поныне литературное произведение выглядит именно так: как постмодернизм.

Не станем вести неблагодарную игру в поиски первенца, но «Голый завтрак» если и не самый, то точно один из самых первых очевидно постмодернистских текстов своего времени[141] в общем и своего языка, своей литературной традиции, в частности. Его, этот текст, выдает всё: форма, содержание, лексика, сюжет…