Битов, или Новые сведения о человеке

Международная конференция была посвящена разным этапам творчества Битова, а потом на ретро-автобусе мы ездили на экскурсию по битовским местам, которую вел он сам. В Ботаническом саду Битов посадил кедр, в полночь на башне Пушкинского дома мы открыли выставку по комментариям к роману «Пушкинским дом», поставили спектакль «Пенелопа», где Лобышев на улице сталкивается то со мной, то с сыном Битова Егором. Мы на этом фестивале перемешали творчество и жизнь, друзей и героев. И фестиваль получился точный, битовский. Помню, как на Фонтанке рядом с памятником Чижику-пыжику Битов прослезился. Он был счастлив, плакал от счастья и не скрывал слез. Андрей Георгиевич умел чувствовать момент и умел быть благодарным.

Люди по природе своей эгоистичны. Битову нравилось поддерживать других людей, он выдавал тем, кого считал талантливыми, нешуточный кредит доверия. Мне казалось, что он даже слишком многим этот кредит выдает, что это неоправданно. Но Андрей Георгиевич и не ждал, наверное, что все оправдают его доверие, – он просто щедро одаривал проходящих мимо. Я много раз попадала под этот дождь – молодежная премия «Триумф» (уверена, что тогда сыграла его поднятая рука) и мои рассказы, которые, прочитав, он отправил в «Звезду» и в Москву к издательнице Анне Бердичевской. Так получилось, что Битов нашел мои рассказы дома у своей жены и прочитал их раньше, чем я прочитала хоть один его рассказ. Он вызвал меня, студентку, поговорить о моем творчестве, и ни слова в тот день не сказал о своем. И это то, что отличает Битова от огромного количества других писателей и успешных людей, с которыми мне приходилось общаться. Для него были важны другие люди, он помнил какие-то подробности из разговоров, читал и был внимателен к другим писателям. Он входил в жюри многих премий – и это было важно для него, потому что таким образом он мог поддержать. «Новую пушкинскую премию» Битов присуждал единолично, сам выбирая кому.

У А. Битова на кухне

Я много раз садилась писать этот текст и начинала рассказывать какие-то сюжеты: пошли туда-то, сделали то-то. И вдруг я поняла, что эти сюжеты – не то. Когда я думаю о Битове, я слышу его смех – он закидывает голову, зажмуривается и хохочет – заразительно, как ребенок, смеется весь: телом, ртом, глазами. Еще, когда думаю о Битове, вижу, как он открывает дверь, чувствую запах табака, его спина в синем полосатом халате, потому что он, как только дверь открыл, так сразу и повернулся спиной и поскользил в своих тапочках-лыжах, громко шаркая и уже что-то рассказывая на ходу то ли мне, то ли другому сидящему на кухне гостю. На кухне часто кто-то сидел. Битов заваривал в турке крепкий кофе, на столе овсяное печенье, сыр «Виола», рюмки. Он выдавливал в рюмку лимон и сворачивал самокрутку фирмы Drug. Сидел нога на ногу, болтая одним коричневым кожаным тапком, и рассказывал, рассказывал.

Когда я приходила к Битову, никогда не знала, о чем пойдет речь. Он мог думать до прихода гостя о чем угодно, но только не о том, что можно было бы предположить. Битов рассуждал о коротких рассказах, составлял из букв имени слова и доказывал, что эти слова описывают характер, для него большое значение имели цифры. Почти все, о чем Битов размышлял, так или иначе попадало в тексты. Даже когда он отнекивался.

Наталья Михайловна всегда говорила, что «Вид неба Трои» – это про нее. Битов этот разговор не поддерживал. И вот однажды, когда Натальи Михайловны уже не стало, мы гуляли по Петроградке, и он показал мне на дом: «Вот здесь мы целовались с Натальей в Трое».

Одну главу в «Преподавателе симметрии» он отказывался мне показывать, выдав всю остальную рукопись. «Андрей Георгиевич, я так диссертацию не допишу, мне нужна эта глава». И когда я ее получила, удивилась и расстроилась. В этой главе были стихи, которые он читал мне однажды в Токсово, и я узнавала какие-то моменты, но никак не могла эту главу расшифровать. В итоговую версию романа кое-что из рукописи не попало. И я надеюсь когда-нибудь найти ключ к этому тексту, тексту-шифру.

Я думаю, очень немногие собеседники Битова понимали все, что он говорил. Я тоже понимала не всегда и не все, иногда переспрашивала, просила объяснить. Я по образованию филолог, но мне часто не хватало базы, чтобы понять интертекстуальность его речи, в которой было слишком много отсылок к тому, что казалось ему очевидным, но вгоняло посетителей в ступор. Андрей Георгиевич подчеркивал, что мало читает, хвастался, что не читал «Евгения Онегина», но это было лукавством. Все книги, которые он читал, он читал медленно, внимательно и глубоко, говорил: «Вот Пушкин – у него каждое слово надо взять и понять. Он очень боялся празднословия и много раз вымаливал у высших сил, чтоб его не было. Надо научиться непразднословно читать, и только тогда уже начинает доходить каждое слово: