БИТВА ДЕРЕВЬЕВ

— Он был мой, — сказала Элейна ей в спину. — И должен быть мой!

Джиневра щелкнула зажигалкой и бросила на Элейну взгляд исподлобья.

— Он назвал тебя по имени? Хотя бы раз?

Элейна дернулась. Джиневра запрокинула голову и выпустила вверх струйку дыма. Якорь не нарушен, подумала она. Якорь не нарушен, это самое главное. Ланс пойдет и сделает то, что мне нужно. Он пойдет, сделает то, что нужно, и вернется. Все остальное неважно.

— На случай, если ты не поняла, Элли. Ланселот должен принадлежать мне, и только мне.

— Это нечестно!

— Что?

— У вас уже есть Король! И Камелот! И все на свете!

Джиневра резким движением потушила сигарету.

— Именно. И если ты думаешь, что есть кто-то, кем я не пожертвую ради моего короля и моего Камелота — ты сильно ошибаешься, Элли. Одевайся. У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы передать дела Брузене.

Элейна уезжала рано утром, чтобы не попадаться никому на глаза. Она шла по коридору, молча волоча за собой нелепый чемодан и поправляя громоздкую сумку, то и дело падающую с плеча.

Оно не может так работать, пронеслось в голове у Мирддина. Оно не должно так работать; это нечестно; это несправедливо. Это жестоко, в конце концов.

Но Единого, похоже, не волновали такие вещи.

Мирддин заступил ей дорогу.

Элейна равнодушно вскинула на него глаза. На ее осунувшемся лице не отразилось ничего. Кажется, за эти дни она постарела на десяток лет.

— Ты не сказала мне свою самую главную цель, — тихо произнес Мирддин. — Но ты ее добилась. У тебя будет сын. И он превзойдет своего отца.

Элейна вспыхнула и быстрым движением прижала ладонь к животу. Лицо ее осветилось истовым, глубинным счастьем. Она засмеялась — тихим, низким, грудным смехом и тут же зажала рот рукой. Мирддин отступил на шаг. Если бы она была из фир болг, Мирддин решил бы, что видит Кибелу. Но она была просто маленькая человеческая женщина, наконец-то нашедшая себе смысл.

— Спасибо, — прошептала Элейна.

Мирддин мотнул головой:

— Не благодари.

Элейна пошла дальше — медленней и аккуратнее, будто боясь расплескать то, что несла внутри себя.

Мирддин смотрел ей вслед. Нужна была именно такая Элейна, чтобы получился Галахад — зачатый обманом идеальный рыцарь, который никогда не полюбит женщины и никогда не поверит мужчине. Галахад, который будет бежать всего земного. Безгрешный Галахад, которому не будет труден никакой путь, не будет страшен никакой враг и которого невозможно будет искусить никакой земной любовью, потому что первое, что он узнает от рождения, будет ее тяжесть.

Мирддин ссутулился. Это была одна из тех вещей, которые он предпочел бы не понимать.

Днем можно было терпеть. Ночью становилось невыносимо. Невозможно было забыть, то что произошло, и невозможно было это помнить. Когда становилось невмоготу, он начинал отжиматься — до тех пор, пока мышцы не превращались в кисель и он не падал лицом в пол. Если вымотать себя до предела, удавалось забыться.

Но самое страшное случалось утром, потому что утром, на самой зыбкой грани перед пробуждением, всплывал один-единственный сладкий миг, когда все было хорошо — и каждый раз осознание обрушивалось на него заново, как обломки горящего самолета. Если бы он мог вырвать из себя это единственное сладкое мгновение, если бы все шло ровной чередой — он бы смог. Он бы выдержал. Ему хватило бы выдержки. В конце концов, он был Ланселотом, первым рыцарем Камелота, а до того — Гвальхмаи, Сыном Солнца, он знал, что такое честь, что такое долг, что такое владеть собой и что такое умереть достойно. Но один-единственный миг, когда все было по-другому, превращал все, что раньше давалось без особого труда, в пытку. Один крошечный миг между сном и пробуждением ему казалось, что он сжимает в объятиях Королеву, что можно дышать, жить, любить, просто так, бесплатно, по праву рождения — и, конечно, он просыпался, и приходило осознание, и от этого осознания внутри поднималась внезапная жгучая ярость на всех — на Элейну, которая заставила его проходить через такое; на Короля за то, что у него есть все, чего у него нет и никогда не будет; на Королеву; на Королеву, за то, что она никогда не будет принадлежать ему. Ланс сжимал кулаки, стискивал зубы и пережидал эту ненависть, как приступ. Он знал, что это его наказание, наказание за то, что произошло, за то, что он осмелился смотреть на Королеву с вожделением, видеть в ней не только недоступный, прекрасный образ, но и женщину из плоти и крови. Если бы он этого не сделал — он бы не дал себя обмануть, но он обманулся, и его последний приют, его тайна, его сокровище, дававшее ему силу, оказалось разбито.

Если бы он мог вырвать из себя ту часть, которая желала жить, растоптать ее, уничтожить, ему не было бы больше так больно. Он мог бы снова стать камнем, снова обрести мир, снова служить Королеве и Королю, не терзаясь; может быть, получить их расположение; может быть — и это было бы лучше всего — отдать за них жизнь. Это было самое лучшее, что можно было бы сделать.