Битва в кальсонах

Что просто завораживали матросов! Глядя на маленькие рожицы, образовывавшиеся на барельефе бархата. Этих немых свидетелей из потустороннего мира. Которые смотрели на них столь пристально, что даже матросам становилось жутко от этих взглядов. Пока он буквально умолял их не покидать каюту! Раньше, чем уйдет буфетчица. Иначе она его тут же изнасилует. На глазах у всех! Буквально заставляя моряков его, ну, блин, никак не понимавших, играть в игру «кто кого пересидит». Рядом с ней.

Не пытаясь уже и объяснить в курилке, что даже у бездетных женщин за тридцать грудь вроде бы всё ещё красивой и правильной формы, исполненной всё того же изящества и обещания захватить тебя новизной переживаний и непередаваемых (твоим товарищам) ощущений (сколько бы ни старался ты им на следующий же день живописать её волнующие очертания со всё столь же высокомерно вздёрнутыми носиками сосков), но что когда ты хватаешь за хвост удачу, словно ускользающую в небо жар-птицу, обдавая тебя лёгким жаром и румянцем на щеках, проникаешь-таки в её «святая-святых» и, целуя её, слегка касаешься одного из округлых приложений к твоему счастью, вдруг обнаруживаешь, что оно уже слегка дрябловато. Как воздушный шарик – через пару дней, проведённых под потолком после дня рождения твоего племянника. Запоздало понимая, когда твои эмоции предвкушения начинают медленно оседать, как и тот шарик, что ты слегка опоздал на праздник её жизни. Что её грудь теряет ту волнующую тебя в юности упругость. Как у всё ещё полной жизненных сил и самых светлых надежд девушки после раннего аборта. Переломившего чужим «жизненным порывом» (перешедшим в страсть) веточку её цветущей юности, сделав женщиной. Раз и навсегда. Буквально выпнув из «юношеской сборной»! Слегка расширив этим «пинком» её тазовые кости. Убивая её внутреннюю суть, а через это и её красоту. Что становилось ещё более обидно, когда ты пытался её коснуться. Буквально. Ощутив её на своих губах. И столь вероломно разочаровываясь в юношеских ошибках своей избранницы. Невольно начиная относиться к ней уже более поверхностно. Тут же меняя свое отношение к ней на более предвзятое. За жабры. Тем более если после этого пережитого стресса она то внезапно полнела, то опять хваталась за голову и худела, вновь «сдуваясь». То опять расслаблялась и полнела, ещё сильнее растягивая кожу. Начиная, с годами, играть на своём теле, как на гармошке. То расправляя «меха», то вновь сжи-маясь своей мятежной душой. Не желая признаться даже самой себе в том, как печально эти гормональные «игры» отражаются на твоей более нежной, чем у мужчин (которые этого не понимают, но сразу же ощущают руками, а тем более – губами) коже.

– Да нормальная баба! – восхищённо возмущался Дуримар, выслушав в курилке от Ганеши эту «поэзию» в прозе жизни.

– Это зависит от того, что у тебя за нормы. – спокойно отвечал Ганеша. Затушив сигарету.

– Да я бы на твоём месте!… – мечтательно добавлял Каравай. Щепотку соли в беседу.

– Конечно, вы бы все её… будь у вас место – в ложе её сердца. А пока сидите рядом и любуйтесь ею как бы издалека.

– С галёрки?

– Можете даже сесть к ней вплотную. Чтобы она почувствовала себя крайне неуютно и сегодня побыстрее ушла со спектакля.

– Ко мне в каюту?

– Дерзай!

Ведь Ганеше тогда было всего двадцать два, а буфетчице – уже за тридцать. И по всей её пытавшейся быть непринуждённой наружности было видно, что эта бывшая джазовая бэк-вокалистка, которая в молодости, а затем и в самарских ресторанах пользовалась столь бешеной популярностью как исполнитель, если верить её многочисленным «фанатским байкам» о не менее фанатичных байкерах, особенно – после концертов, где она так «отжигала» с подругами – не менее талантливыми певичками из своего музыкального коллектива, что вскружила столько голов своими вокальными данными, меняя микрофон за микрофоном… Уже не более, чем старая беговая лошадь, давно уже проигравшая свой заезд. И потому-то и чувствовавшая себя здесь, у Ганеши в каюте, столь раскованно и свободно, что впереди её уже не ожидало ничего хорошего. Ведь она давно уже выбыла из «Высшей лиги».

Кроме объятий Капитана. Для которого она, увы, согласно нерушимому судовому обычаю, была теперь «походной женой». И, по ходу дела, пыталась завести себе ещё и «походного любовника».

Но Ганеша так и не дал ей тогда. Вытащить себя из рюкзака. И отправиться с ним в поход за счастьем. Тут же сплавив её, по перекату, своему юному другу. Другому молодому матросу, стоявшему за штурвалом судна. Который более подходил ей и по столь же одутловатой комплекции и по тому, что у того из двух ящиков, взятых в море, оставались ещё две или даже три, как выяснилось из дальнейшего разговора, недопитых с Ганешей «на отходе» литровых бутылок водки «Смирнофф». Припрятанных им на день рождения. Куда Ганеша, наконец-то поняв, что она от него так и не отстанет, через пару недель её и пригласил. Просто спросив его:

– У тебя когда днюха?

– Через неделю, а что?

– А то достала уже! Хочешь тёлку? Могу подарить. На днюху!