Быть может, это и побудило меня написать песню «Иерусалим смертельного свинца», как бы в дополнение к песне «Золотой Иерусалим», которая нравилась мне, как и всем. Но я участвовал в освобождении Иерусалима и знал, во что оно обошлось. И что мне хотелось, так это сказать: «Одну минуточку, господа! Да, сегодня у нас есть Стена Плача, — но столько-то и столько-то матерей, потерявших сыновей заплатили за это страшную цену. Народ Израиля, ты теперь можешь вступить в Старый Иерусалим, но не забывай, что до тебя здесь в тела моих товарищей проник свинец, сразивший их».
Так родились строки:
Непроглядная тьма опустилась на объединенный Иерусалим. Праздновавшие покинули Храмовую гору, исчезнув так же внезапно, как появились. Весь город опустел и онемел. Но безмолвие время от времени нарушалось одиночными выстрелами, напоминавшими, что, невзирая на церемонии и торжества, пока еще за каждым углом подстерегает смерть. Сотни усталых парашютистов разбрелись по переулкам и каменным домикам, каждый со своим одиночеством и горьким молчанием. Где-то еще полыхал огонь, выбрасывая снопы искр и дым, — горели разрушенные дома.
Стало мрачно и печально.
— Итак, ушли, — сказал один из парашютистов, прислушиваясь к удаляющемуся шуму машин. — Все ушли.
Его собеседник, устало вздохнув, закурил сигарету.
— То-то и оно. Все ушли.
— Все уже кончилось.
— Завтра, наверное, придут сменить нас.
— Все кончилось…
Теперь все будет по-другому, подумалось третьему. Как, не знаю, но по-другому. Лишь бы выбраться отсюда и не остаться гнить в каком-нибудь переулке. В который раз он окинул взглядом прячущийся во тьме город. Сейчас он напоминал подмостки, опустевшие после разыгранного на них кровавого спектакля: пустая, безучастная, равнодушная сцена. Все кончилось, и каждый из нас здесь как вколоченный гвоздь без шляпки; а что они будут знать о нас, те, кто здесь не был? Может, и напишут о нас в каком-нибудь пузатом учебнике истории, который будет пылиться в библиотеке среди груды книг о прошлом. Кого все эти вещи затронут? Как все-таки странно: ведь только несколько дней, как все началось, и это уже прошлое. Сил нет думать обо всем этом. Такая опустошенность и боль, что душу выворачивает наизнанку».
Эти печальные мысли неожиданно нарушил голос, звавший доктора Франда к роженице-арабке. Доктор отправился в боковой переулок и нагнулся над женщиной, метавшейся в родовых схватках, помогая ей произвести на свет новую жизнь. «Ребенок этот явится в новый мир, и, быть может, тем, кто придет после нас, уготована такая счастливая жизнь, какая нам и не снилась». И он вспомнил гех товарищей по оружию, которым ничего этого уже не увидеть, их матерей, чье горе никогда, никогда уже, никогда не иссякнет, подумал и о раненых, борющихся за свою жизнь.
«Чего бы я хотел сейчас более всего на свете, — сказал он вслух, — так это — повидать Эдута Катана и Дидье». И он пообещал себе при первой возможности отправиться в госпиталь и навестить их.
Чтобы избавиться от усталости и гнетущей печали, Моти решил позвонить жене. Рита в это время была дома в окружении своих трех детей. Она сияла от счастья. Утром она еще была полна тревоги и срывала ее на детях. Даже маленькая Рут, в таких случаях становившаяся «громоотводом», не выдержала и заявила: «Ладно, ладно, кричи, кричи. Мы знаем, что ты на нас кричишь, потому что боишься за папу». И тут вдруг раздался звонок приятеля, фоторепортера, который сообщил о том, что бригада ее мужа Моги удостоилась чести поднять государственный флаг Израиля на Западной Стене.
Рита разрыдалась. Стоявшая подле нее Рут испугалась, решив, что с отцом несчастье. Рита прижала ее к себе: «Рути. — нроговорила она сквозь слезы, твой отец взял Иерусалим». Ей необходимо было поделиться с друзьями этой великой новостью.
Но вновь раздался телефонный звонок.
— Рита! — голос Моти был хриплым — пришлось отдавать бесчисленные приказы, — но хрипота не скрывала его печали и подавленности.
— Ты счастлив? — спросила Рита.
— Нет, — сказал он. — Погибло много, очень много хороших ребят. Цена оказалась слишком высокой…
— Моти! — сказала Рита. — Я должна тебя видеть. Я могу завтра поехать в Иерусалим. Буду ждать в любом месте, в любое время. Скажи, где… хотя бы несколько минут.
— Позвоню до двух и скажу. Жди звонка!
В два часа ночи он позвонил и сказал: «Не приезжай.
Завтра я должен быть в генштабе. Оттуда я заскочу к тебе». От этих слов у Риты похолодело на душе. Слишком рано она обрадовалась: муж ее, наверное, снова собирается на войну.