Битва за Ленинград

С июля 50 г. началось прохождение поэмы по редколлегии и ответственным инстанциям; дельные советы, необходимые по совести переработки и доработки перемежались изнурительным отстаиванием того, в чем автор был убежден и не хотел портить… Отняло это у меня столько нервов, что не сосчитать. Все время при этом ощущала — уже потребность — в определенном допинге. Последний, 1951 год, несмотря на читательский большой успех „Первороссийска“, а затем получение Сталинской премии, был в отношении „допинга“ самым тяжелым. <…>

Может быть, все это вышло по формуле Достоевского — „страданье есть — виновных нет“»[355].

Автобиография была написана весной 1952 года по просьбе врача психоневрологической больницы на 15-й линии Васильевского острова Якова Львовича Шрайберга. Именно он осознал ее ценность и впоследствии передал в Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). В клинике Ольга лечилась от алкогольной зависимости.

С 1947 года, после получения денежной премии за пьесу «Они жили в Ленинграде», в семью пришел достаток. Ольга обставила дом роскошной мебелью, стала давать обеды для друзей с обилием деликатесов, без оглядки шиковала, словно все происходящее — в последний раз. С Макогоненко возникает некоторая двусмысленность в отношениях. С одной стороны, он популярный преподаватель университета, молодой, красивый, аспирантки и студентки вьются вокруг него толпой, с другой — уязвленное самолюбие мужчины, которого не устраивает роль всего лишь «мужа Берггольц». И, конечно, тень Николая Молчанова незримо присутствовала в их доме.

Александр Крон в своих воспоминаниях не обходит тему «допинга»: «Застолье в доме на улице Рубинштейна никогда не было пустой болтовней, говорили о жизни и о литературе, было весело, и все-таки, вспоминая наши встречи, я не могу отделаться от укоров совести, не думать о том, как мы, друзья, нежно любившие Ольгу, мало ее берегли, как скоро мы привыкли к тому, что Оля — „свой парень“, и забывали, что она все-таки женщина, притом многое пережившая, с незалеченными травмами, с необыкновенно тонкой, легко возбудимой нервной организацией, и не всегда понимали, что Ольга заметно отличается от нас, в большинстве своем здоровенных мужиков, своей незащищенностью. Ольга ни в чем не знала удержу и беречь себя не умела»[356].

Изменилась и тональность дневниковых записей Ольги Берггольц. Они стали… не унылыми, нет — усталыми! Возникла мания преследования.

«29 января 1948. Сижу и думаю над моей жизнью — и все более странной, мучительно-странной кажется мне она. В сущности — она катастрофична: такое счастье, как две мои дочки, — и их страшная гибель. Коля — и страшная его гибель. Настоящая, народная, честнейшая, всей правдой и только правдой заработанная слава — и непрерывное ожидание кары за нее, удара сверху, это имеет основания и в общей судьбе искусства, и в том, что „наверху“ не только, т. е., не санкционировали эту славу, но демонстративно не признают ее — замалчивая меня в течение ряда лет или глупо ругая, не награждая, не выдвигая — т. е. не соблюдая элементарных традиций. Это бы — плевое дело, если б за всем этим не стояла „угроза каторгой“. И я, как щедринский тип, который неизвестно за что сосчитан „злодеем“… трепещу ежемгновенно и прежестоко — а почему, собственно?! За что этот вечный страх, отравляющий жизнь? Эти уши и глаза — всюду, всюду…»[357]

В 1948 году, 7 ноября, скончался отец, Федор Христофорович.

В 1949 году начало раскручиваться печально известное «Ленинградское дело», которое рикошетом затронуло и Берггольц: книги о Ленинграде убирают с полок магазинов, разгоняют и закрывают Музей обороны и блокады Ленинграда, книга Берггольц «Говорит Ленинград» оказывается под запретом, из библиотек изымают все экземпляры. ЦК ВКП(б) стремительно, одним махом решает уничтожить героику Блокады, вытравить саму память о ней, о подвиге сотен тысяч жителей, рабочих, солдат. За изъятием книги в сталинское время обычно следовал арест. Ольга с Юрием Макогоненко решили уехать из Ленинграда на дачу.

«31 октября 1949. <…> Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, — а мне показалось — он ждет „ту“ машину, кот[орая] должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, — „вот эта… Нет, проехала… Ну, значит, — эта?“

Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. „Эта“. Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась — идет сзади. „Она“. Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это — луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она — все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос — от всего»[358].

В эти дни на рукописных тетрадках Ольгиных дневников появилось несколько сквозных дыр. Опасаясь возможного обыска, Макогоненко прибил их молотком к тыльной стороне скамейки.

На этот раз беда прошла мимо.