Битва за Лукоморье. Книга 3

Разговор с ягой будет долгим, потому что она так до конца и не решила… вернее, не решилась. Жить как прежде сил больше нет, бросаться в новое, как в омут головой – жутко. Недоброе оно, это новое, чужое насквозь. Такое чужое, что в свой дом, хоть бы и напоследок, впускать больно. Под себя ведь всё устраивала, а тут эта… с железной ногой.

– Что за стенами? – Веселина раздраженно бросила гребень на расшитую лазоревыми цветами скатерку. – Льет или светит? Отвечай.

Павлинохвостая ворона тут же каркнула, что и светит, и греет. Осенний Солнцеворот редко бывает дождливым. Лето на прощанье улыбается, а осень до поры до времени прячет злобу, как будущая мачеха на смотринах. Сварливые дожди да ледяные иголки – это потом, когда в силу войдет, хозяйкой себя почувствует. Девушка поежилась, словно ей уже сейчас стало зябко, и взяла с подставки дождавшийся своего часа посох с жар-черепом.

– Хватит бездельничать, – объявила она не то себе, не то Благуше, не то черепу, – пора гостью встречать. На лугу поговорим, день теплый, солнечный.

– Да где же это видано, – тут же вскинулась куколка, – чтоб к пакости безносой-немытой-нечесаной навстречу выходить. Пусть на пороге топчется, ждет, когда смилостивишься. А всего лучше дай от порога поворот… И покушать дай, оголодала я.

– Вечером. Все вечером.

Благуша злилась, бурчала, то уламывая, то пытаясь приказывать, то прося покушать… Девушка слышала тоненький, памятный с детства голосок, но не слушала, выйдя из башни и готовя место для переговоров. Совсем недавно вокруг этих сосен носился прозревший конь. От радости, охватившей и негаданных гостей, и саму Веселину, только и осталось, что переломанные сухие травы, в полуденном сиянье ставшие золотыми. Золотыми были и тянувшиеся к небу высокие смолистые стволы, и жавшаяся к ним юная березка. Зато словно бы отступившая в сторону осина куталась в алый платок, а заросли боярышника на границе леса манили целым хороводом красок. Такими красивыми Веселина их еще не видела, денек вообще выдался дивным, но лучше бы небо стало серым: в серятину с прошлым рвать легче.

Возникшие по щелчку пальцев стол, пару лавок и подставку под едва ли не силком врученный ей залог отшельница развернула так, чтобы боярышниковое буйство оказалось у нее за спиной. Черный с красным короб отшельница за год так ни разу и не открыла. Молодость у нее своя не кончилась, подглядывать было не за кем, а богатство и сила… на что они в лесу?

Верная Благуша, не переставая бурчать, закрутила небольшой вихрь, подхвативший ворох пестрых листьев. На стол они опустились богатой аксамитовой [44] скатертью.

– Да ты никак кормить-поить злодейку костеногую надумала? – не унималась куколка, наколдовывая еще и полавочники. – Нет бы меня накормить! А еще лучше – детушек завести, их, родимых, холить-лелеять, мужа потчевать, так ты эту…

– Никого я потчевать не собираюсь, – устало откликнулась волшебница. – Яги нашего не едят.

– И худ с ними! Ну, зачем тебе эта жуть? Неужто хочешь как они стать?

– Хочу! – соврала Веселина, вспоминая безносое синюшно-белое, как снятое молоко, лицо и пустые глаза воительницы-вербовщицы.

Нет, не яга сбила купеческую дочь с веками заповеданной женщинам светлой дороги, а родительская любовь. Хотела матушка как лучше, вот и оставила родной кровиночке нечестное счастье. Думала, та не поймет, а если и поймет, то примет, но Веселина так и не смогла.

– И все одно, пусть упрашивают-уговаривают, – упорствовала помощница. – Пусть под дверью стоят! Не по чину царской-то невесте к колдовке залетной навстречу выходить.

– Давно я уже не царская невеста. Помолчи!

Новый щелчок пальцами, и вот уже на скатерти красуется расписной кувшин с пышными розанами. За цветочной охапкой собеседницу будет толком не разглядеть. А ведь если она подтвердит договор, от нее тоже загораживаться станут. Загораживаться, кричать от ужаса, бросаться прочь, не чуя под собой ног.

– Ну чего тебе не хватало? Мачеха не донимала, жених надышаться не мог. Хороший ведь жених был! И роду царского, и смирный, и собой пригож… Другая бы руками-ногами за такое счастье держалась, а ты? Дрянь эту свою лупоглазую откопала и бежать! Своей силы не хватало, ну так я на что?

– Душу мотать!

И ведь не отцепишь сварливый кошель с надоедливой куколкой, в башне не запрешь: вербовщица не поймет, вернее, поймет так, что лесная чудачка уже согласилась, вот и избавилась от матушкиной памяти. Благуша не только склочничать умеет, будь она сыта, вмешалась бы точно, а так сил только на воркотню и хватает.

Ворчала соломенная нянька, сколько Веселина себя помнила, и это тоже было проклятьем. С того ее волшебница со слепым конем и оставила, что захотела хоть на одну ночь без пригляду остаться. Ну, осталась, поглядела, как Охотник пироги наворачивает да Буланого своего нахваливает.

– …а может, он, Алеша этот, не такой уж и бабник? – угодила по больному куколка, будто мысли прочла. – Раз уж даже на тебя, ягодку-малинку, рот не разинул?