Битва за Лукоморье. Книга II

Вспышка багряного пламени, которым полыхнул амулет на его груди, заставила людей вскинуть руки к лицам. Откуда у ног ловца душ взялся увесистый, окованный бронзой черный сундучок, Терёшка, заслоняясь локтем от больно ударившей по глазам вспышки, разглядеть так и не успел.

Чермак прислонил батас к стволу осины. Неторопливо нагнулся и откинул крышку сундучка. Тускло блеснули золотые монеты, нитки жемчуга – и засверкавшие розовым, синим и зеленым драгоценные камни. Заполнен ими ларец был доверху.

– Не бойся, Онфим, – прищелкнул языком худ. – Ни в катышки навозные, ни в листья сухие это золото не превратится. Слухи не лгут: у меня всё по-честному, без обмана. Снимешь с себя добровольно знак защиты души, поставишь кровью подпись под нашим договором – оно твое. Хватит и дом отстроить такой, что Бермята от зависти удавится, и ребятишек на ноги пос-поставить, и дочкам приданое справить, как у боярышень, и жизнь дожить припеваючи… Никому не кланяясь – и ни у кого помощи не прося. Нас-настанет тебе срок уйти на Ту-Сторону – тогда сочтемся. А сам ты, знай, здесь из нищеты никогда не выберешься. Или тебе детей своих не жалко?

Чеботарь, которого поддерживала под руку Миленка, судорожно сглотнул и облизал пересохшие губы. Его лицо было белым, как известка.

– Онфим, не смей! – повысил голос Молчан. – Желание твое – да, он выполнит. Но душу свою бессмертную ты погубишь. Она для Чернобога поживой станет…

– Не слушай эти глупости, – хмыкнул чермак. – Подумаешь, ценность – благое пос-посмертие! Человек один раз живет. И от жизни ему всё надо взять, пока он по земле ходит… Вот вы, четверо – у вас разве заветных желаний нет? Я их тоже могу ис-исполнить. Любые.

Его светящиеся глаза обвели русичей, задержавшись на каждом. Под этим немигающим, пристальным нечеловеческим взглядом, иглой впившимся в душу, Терёшка ощутил себя голым, даже хуже, чем голым – вывернутым наизнанку. И почувствовал, как его бросило сперва в жар, а потом – в холод.

– Ты, воин, разве не хотел никогда стать нас-настоящим чародеем? Знающим да умелым? – чермак повернулся к Молчану. – Кое-что ты можешь, но это – так, крохи. А Тьма тебе даст такую силу – будешь людскими судьбами повелевать, над жизнью и смертью человеческой власть получишь… Или ты, черноволосый. Вижу: тебе о славе ратной мечтается. Ус-уступишь мне душу – о твоих подвигах богатырских песни сложат, по всем землям понесут… А ты, девочка? Неужто не хочешь, чтобы дар твой целительский зас-засверкал да огранку получил дос-достойную, как яхонт дорогой? Научишься без-безнадежных на ноги ставить, сотни обреченных спасешь… «Душу свою за других положить» – есть ведь у вас, людей, такая поговорка?

Чермак хрипло рассмеялся.

– А ты… Дитя, у судьбы вымоленное, у Той-Стороны выкупленное, в себе две крови нес-несущее… – он в упор взглянул на Терёшку. – Хочешь всё узнать про тех, кто тебе жизнь дал? Хочешь с отцом сравняться, за него дожить, дос-достранствовать? Изволь. Просто заключи со мной сделку… А то у местных и желания-то на одну колодку. Неинтересные. Кто из них ко мне ни придет – все золота просят, роскоши да богатства… Да иные еще – ис-исцеления близким, от которых лекари отказались. Скучно силу свою на них тратить.

– Хватит, – оборвал худа Молчан. Тряхнул головой, точно отгоняя прилипчивый морок – и положил чеботарю руку на плечо. – Пойдем, Онфим. Тебя дети ждут.

И запоздало понял, что сказал это зря.

Онфим еще раз сглотнул, не сводя глаз с раскрытого сундучка у ног худа. Резко сбросил с плеча ладонь богатыря. Отстранил в сторону Миленку и решительно сделал шаг к чермаку, вытягивая из-под ворота шнурок, на который был подвешен истершийся медный крестик-секирка.

– Тятька-а! – разорвал повисшую над проселком тишину тоненький, заполошный детский крик. – Тятечка-а!

Маленькая тощенькая фигурка вынеслась из придорожных зарослей словно стрела, выпущенная из лука. Кинувшись к обернувшемуся Онфиму, Дубравка обхватила его за пояс и прижалась лицом к отцовской рубахе. Девочку, босую, в залатанном коротком зипунишке нараспашку, колотило с ног до головы мелкой дрожью. Сразу и от ночного холода, и от страха. Но когда чеботарь попробовал высвободиться из объятий дочки, вцепилась Дубравка в него клещом.

– Да что ж ты делаешь, тятечка… Не надо… Идем домой… – бессвязно повторяла и повторяла девочка. В ее широко распахнутых глазищах стыл ужас. Такой же, как недавно – в зрачках самого Онфима. – Ради маленьких… Ради мамкиной памяти… Ну, идем… Опомнись, тятечка, – не нужно нам никакого золота от этого гада рогатого, чтоб он к своему Чернобогу поганому провалился!..

– Ах ты, мерзавка пакостная… – громко прошипел, оскалив зубы, худ. – Горло бы тебе перегрызть, соплячка…

И тоже понял: напрасно у него это вырвалось.

Онфима точно встряхнули. Неживое, как будто насмерть замерзшее лицо дрогнуло. В глазах появилось осмысленное выражение – так приходит в себя человек, вынырнувший из бредового сна. Он, уже сам, крепко прижал к себе Дубравку.