Битва за Лукоморье. Книга II

Столько стражи и в тронном зале, и за его дверями, и в переходах, которые к залу вели, Гопон приказал поставить вовсе не просто так. Правитель Алыра всерьез боялся, что русичи схватятся за оружие, когда он начнет с ними разговор, – и к этому заранее подготовился. Это тоже совсем не походило на шального, но прямодушного государя-богатыря. Тем более что до того уже должно было дойти: Добрыня никогда такой дурости не сделает, чем бы всё ни закончилось.

Впору все-таки поверить, что кто-то царем-наемником крутит – и вьет из него веревки. Но если это не Карп, тогда – кто?

– «Слову своему я – хозяин», – не ты ли нам вчера в лицо так сказал? При супруге своей? – Василию уже море было по колено. – Или и от этого отопрешься?

– А я так сказал? – у Гопона приподнялась бровь. Алырский царь забавлялся и вовсю наслаждался удавшейся на славу забавой. – Что ж, оно и верно. Хозяин. Хочу – даю слово свое царское, хочу – назад забираю. Ну а того, что Мадину Милонеговну во дворец привезли, в большую заслугу себе не ставьте. Кабы вы ее и в самом деле из полона освободили – другой был бы разговор. Или от смерти лютой да страшной спасли бы. А так… За что перед вами, господа послы, муж такой своевольной жены в благодарностях рассыпаться должен? За то, что прогулялись вы, Владимировы богатыри, за царицей Мадиной верхами до Сухман-реки? Тоже мне, подвиг!

Оскорблял царь-наемник великоградцев уже в открытую. Да только зацепило вдруг Добрыню в его сочащихся издевкой словах совсем другое. Что там еще бросает им с Василием в лицо с ухмылочкой правитель Алыра, воевода уже не слушал.

Да, Мадина, выходит, супругу во всем призналась – но почему Гопон так странно сейчас о себе сказал: «Муж такой своевольной жены»? Почему не сказал просто – «я»?

И кое-что еще, очень важное, тоже и в этих словах, и в невозмутимом тоне царя-наемника было неправильным. До того неправильным, что аж ухо резануло.

Новая мысль, закравшаяся сейчас воеводе в голову, была вот уж точно насквозь бредовой и сумасшедшей. Он и сам в нее не верил и верить не хотел, но и отбросить свои подозрения теперь не мог.

Отвечать что-то человеку, сидевшему перед великоградцами на троне, было уже незачем. Пробовать достучаться если не до его совести, то хоть до разума, понапрасну тратя слова, – тоже. Делать этого, вступая в перепалку с алырцами, русич и не собирался. Но Добрыня понимал: если не задаст он сейчас, перед тем как повернуться и выйти из тронного зала, царю-наемнику всего одного-единственного короткого вопроса, который рвется у него с языка, то подозрений этих проверить так и не сумеет. И гадай потом, верные они или нет.

Так что лучше было проверить их, не откладывая.

– Лютая смерть царице Мадине и в самом деле грозила, – голос Добрыни был ледяным. – Или она от тебя это скрыла?

Богатырь бил наугад. Словно нож метал в цель с завязанными глазами. Может быть, он и промахнется, всадит нож не в яблочко, а в молоко – однако все равно тут что-то не так. Крепко не так. Да, воеводе помнилось лучше некуда, как виновато вчера смотрела у царского крыльца Мадина на мужа. Осунувшегося и почерневшего от тревоги да горя. Да, о встрече с пущевиком царица и вправду могла Гопону ничего не сказать. Могла она и не захотеть добавлять мужу лишней боли. Но если Добрыня прав, то и сам Гопон просто не сможет сейчас, вскинувшись, не спросить воеводу прямо и в лоб, о чем же Мадина умолчала и что от него утаила.

А если царица все же рассказала супругу о том, как она чуть не погибла в Черной пуще… тогда слова Гопона звучали и вовсе непонятно. Уж поблагодарить-то русичей за спасение любимой жены царь-богатырь был должен, пусть и сквозь зубы. Да и никак не смог бы он остаться перед великоградцами настолько бесстрастным, этот рассказ Мадины сейчас вспоминая.

Только вот в глазах у царя-наемника так и не мелькнуло ни изумления, ни тревоги, ни гнева. Ничего из того, что надеялся в них увидеть Добрыня. Они только вновь слегка сощурились.

Непонимающе: мол, о чем это толкует русич?

То, что в них плеснулось, больше всего было похоже на легкую досаду. Как бывает, когда в потешном поединке на тупых мечах удар от супротивника пропустишь. Не сумел бы Гопон так лицедействовать, даже если бы зачем-то захотел.

Воевода уже в какой раз поймал себя на том, что упрямо переводит взгляд с лица царя-наемника на цветной тканый ковер, висящий на стене над его троном. Украшен этот ковер, как и дубовые створки дверей тронного зала, был гербом Гопона Первого Сильномогучего. Вытканным на темно-синем поле и окруженным золотыми языками пламени и скалящимися змеиными головами.

Две скрещенных белых сабли – а над ними зубчатая корона.

Две сабли – и рукоять одной из них обернута женским платочком.

А корона – одна.

Остановить воеводу, резко повернувшегося к дверям и даже не поклонившегося на прощание алырцам, Гопон не успел. А может, не захотел. Очень уж он был доволен тем, что вывел наконец, как ему казалось, великоградского посла из себя.