Битва за прошлое. Как политика меняет историю

Исследователь коллективной памяти Джей Уинтер считает, что она живет в форме ритуала, коллективного и повторяющегося действия. Без ритуала не так заметны памятники, «не замечаются» календарные праздники, забываются траурные даты. «Возвращение имен» стало одним из новых ритуалов, сохраняющих память о погибших.

Важной особенностью этого ритуала является то, что он сфокусирован на именах жертв. Эта же особенность отличает другой связанный с «Мемориалом» проект, «Последний адрес»; именно «возвращением имен» занимаются активисты, работающие с местами массовых захоронений, таких как Коммунарка, Левашово или Сандармох. И именно эта сосредоточенность на именах конкретных людей отличает подход активистов «Мемориала» от отношения к памяти о репрессиях современного государства. «Стена скорби», открытая в Москве президентом Путиным в 2017 году, представляет собой барельеф с множеством безликих человеческих фигур, символизирующих масштабность репрессий.

Конец историй

Когда распад социалистического блока подтолкнул Фрэнсиса Фукуяму предречь скорый «конец истории», мало кто сомневался в том, что исчезновение самой влиятельной альтернативы либерально-демократическому порядку приведет в перспективе к политическому выравниванию разных стран. Исчезновение отличий в социально-политических идеалах разных народов неминуемо должно было сопровождаться и сближением их историй, разными путями вести к одному и тому же идеалу. Однако на новом историческом повороте крах глобализации «освободил» от единой цели и историю разных стран. Теперь уникальность собственной истории является залогом сохранения идентичности и боевым знаменем консерваторов всех стран. Таким образом, кризис единого идеала привел и к распаду единой истории на множество историй, выстраиваемых политиками.

Мы, безусловно, являемся свидетелями серьезных изменений отношения к прошлому. Главное отличие нашего времени состоит в определении «принадлежности» прошлого. Чье оно? Национальные, религиозные, идеологические претензии на «владение» правильной историей имеют давние корни. Теперь к ним добавился вопрос: является ли прошлое историей героев, государственных деятелей, полководцев и выдающихся людей или же это история «простого человека» — угнетенных, рабов, крепостных, женщин, жертв государственных экспериментов и мировых войн?

Первый вариант истории по-прежнему силен. Его защищают консерваторы во всех странах. Второй вариант, однако, набирает силу. Снос памятников в США и Западной Европе — не единственное свидетельство перемен. В России в это же время множество людей восстанавливают память о прошлых поколениях соотечественников и репрессированных и непогребенных забытых солдатах Великой Отечественной войны. «Книги памяти» и «Последний адрес», «Поисковое движение России» и «Бессмертный полк» показывают подъем той же новой памяти об истории «простых людей», что и борьба с монументами «великим белым мужчинам» на Западе. Наряду с этим мы видим, как социальная история атакует и теснит историю политическую. Она еще не победила и, возможно, не победит полностью, но наш взгляд на прошлое уже изменился.

В нашем постоянно ускоряющемся мире можно осторожно утверждать, что мы уже переживаем эпоху окончания консервативного поворота в мировой политике, и потому стоит ожидать и скорого конца «уникальных историй», и возвращения интереса к истории на каком-то новом уровне понимания общности исторических политик. Помимо роста значения социальной истории будет усиливаться деколонизация прошлого — становление неевропейских вариантов истории развивается вместе с требованиями возвращения исторических артефактов из европейских музеев в бывшие колонии.

Обострение «исторической политики» и «войн памяти», свидетелями и участниками которых мы стали, — проявления более общего перехода. Еще недавно прошлое принадлежало сильным — государствам, национальным элитам, «великим державам», европейским метрополиям. Обладание историей было привилегией, которую поддерживала институционализированная историческая наука и разнообразная коммеморативная практика. Теперь же вчерашние «слабые» обрели способность и желание получить собственное прошлое, а современная историческая наука, внимательная к разноголосию, поддержала их в этом стремлении. Угнетенные классы и расы, зажатые между великими державами малые страны, бывшие колонии и нынешняя периферия национальных государств формулируют собственные рассказы о прошлом, которые вступают в конфликт со «старой историей» и вынуждают ее защищаться.

Процессы такого перехода идут по-разному. Нарративы — самая «текучая» форма существования прошлого, не поддающаяся контролю в современном информационном обществе. Даже государство, контролирующее в России содержание школьных учебников и влияющее на вид музейных экспозиций и выбор сюжетов кинофильмов, не в состоянии подавить альтернативные варианты прошлого, развивающиеся в разных форматах, и вынуждено сосредоточиться на контроле одного (пусть самого важного) периода — Второй мировой войны.