Бюро расследования судеб

Красивый брюнет в льняной рубашке, черном фартуке и брюках с вытачками наклоняется расцеловать ее, на губах цветет широкая улыбка. Ее забавляет, что Антуан, на ее памяти вечно питавшийся консервами и глазуньей, влюбился в мужчину, умеющего стряпать и так расстаравшегося ради приема гостьи. Ей наверняка будет легко найти общий язык с этим университетским парнем – такого круглолицего эпикурейца легче представить сидящим за рулем семейного седана, чем погруженным в архивы правительства Виши. Тем не менее именно так он проводит всю сознательную часть своей жизни.

Он разъясняет Ирен, какое леденящее чувство оставляют административные документы тех лет. Неразборчивые каракули внизу анкеты свидетельствуют об оппортунизме чиновника, отсутствии эмпатии к жителям, которых преследуют, – его подпись обрекает их на нищету, изгнание или депортацию. Жестокость этих следов, оставленных на бумаге, – как нож гильотины. Она опровергает послевоенные оправдательные вердикты. В них нет даже слабой попытки спасти – только убийственное безразличие.

– Архивы не лгут, – улыбается Пьер. – Вот почему стольким людям так хочется хранить их под семью замками.

– Ирен кое-что знает об этом… – говорит Антуан. – Расскажи Пьеру о борьбе за открытие фондов ИТС. Он будет в восторге.

Она вспоминает годы, проработанные ею под руководством Макса Одерматта, когда любая инициатива была наказуема и даже вызывала подозрение. Пока жива была Эва, она как-то подстраивалась, поскольку ее подруга умела обходить правила. После ее смерти ею овладела усталость, опустошенность – оттого что вечно приходится идти против течения, от бюрократических проволочек и прихотей директора. Она жалуется Пьеру: этот руководитель хвалился тем, что никогда не берет на работу дипломированных специалистов, и запрещал служащим обсуждать их расследования между собой, в том числе и внутренние.

– Но это все равно что саботировать их работу! – он так ошеломлен, что не в силах сдержаться.

– Разделял, чтобы лучше властвовать, – отвечает Ирен. – Рассматривал ИТС как пожалованную ему вотчину.

– Ты забываешь, что в его обязанности входило отчитываться, – возражает Антуан. – Он как-никак вкалывал и на Международный комитет Красного Креста! А еще выше – была международная комиссия…

– А еще он отказывался предоставлять документы прокурорам, работавшим с нацистскими преступлениями, – она дорисовывает Пьеру всю картину. – Прикрываясь тем, что Красный Крест соблюдал нейтралитет.

– Ах, ну как же, знаем-знаем, – с иронией откликается Антуан. – То-то в войну он отличился неприятной склонностью прогибаться.

Швейцарские представители, снисходительные к нацистским должностным лицам, отказались тогда выступить против депортаций. Те из них, кто посещал концлагеря, не составили никаких претензий к условиям интернирования. Дипломатическая слепота, подпитываемая антисемитизмом, замечает Антуан. Нейтралитет допускал такие сделки с совестью. После освобождения международный Красный Крест от души постарался, чтобы о них забыли. Частью таких стараний было, кстати, и участие в руководстве ИТС. Уполномоченные работали над достижением продолжительного мира, продвигая для ратификации новые женевские соглашения. Но человеколюбие не исключало и политической повестки дня. В холодной войне Международный комитет Красного Креста давным-давно выбрал, на чьей стороне ему быть.

Ирен встает покурить у окна.

– В восьмидесятые, – размышляет она вслух, – вроде бы начали говорить о распространении репараций и на тех, кого угнали на насильственные работы.

– Для Германии это были значительные финансовые ставки, – подключается к разговору Пьер. – А если Одерматт тормозил ход расследований, чтобы задержать выплаты компенсаций? Выиграть время и дождаться, пока все умрут?

– Такой была гипотеза Эвы. Когда он вступил в должность, срок ответа стал длиться от нескольких месяцев до многих лет. Когда пала Стена, нас затопило валом почты из бывших коммунистических стран. Недорасследовано почти четыреста тысяч обращений…

Вот как раз в этот момент и появился на сцене Пол Шапиро. Целых десять лет директор Музея Холокоста в Вашингтоне пытался убедить Международную комиссию открыть фонды ИТС для выживших и заинтересованных лиц. Но, хотя он и происходил из семьи, уничтоженной во время Холокоста, международные представители удивленно поднимали брови при виде такого абсурдного запроса. Из одиннадцати стран, которые могли решить судьбу архивов, большинство ими почти не интересовались. Остальные, такие как Германия и Франция, скорее склонялись к тому, чтобы их тайны оставались запертыми в долгом ящике. Они возражали против открытия архивов, ссылаясь на защиту личных данных.