Бюро расследования судеб

Ирен снова описывает для Руди изнурительные переклички, стратегии по выживанию, солидарность и сопротивляемость. Иногда она догадывается, что ему не хватает камеры, он хотел бы снять все, что видит, дать слово этим местам – пусть выскажутся сами. Он хочет знать, где был тент, у которого Ильзе в первый раз встретилась с Витой. Она ведет его подальше, чуть в сторону. Вот и панно, на нем рассказана судьба этих тысяч женщин и детей, у которых больше нет ни имен, ни лиц, и никто даже не знает – погибли они здесь или где-нибудь еще: на обочине дороги, во время перевозки в другой лагерь или в газовой камере Равенсбрюка. Столько всего неизвестно до сих пор, столько следов уничтожено или утрачено.

На месте, где была комендатура, они обнаруживают зал, посвященный больным из медсанчасти. Вот на фотографии одна из «крольчаток» показывает свою истерзанную ногу. Снимок сделан подпольно. Доказательство преступления – на случай, если им предстояло вот-вот погибнуть. В витрине даже выставлено удостоверение только что прооперированной. На бумаге нарисован кролик с забинтованной лапкой. Он в венке из цветов, лакает из миски на фоне колючей проволоки. На обороте расписались ее подруги. Ирен с волнением замечает подпись Виты рядом с подписью Сабины. По возбуждению Руди она понимает: он вдруг действительно видит эту женщину из плоти и крови. Та, что могла быть его бабушкой, бесстрашно поставила свое имя.

– Так это здесь она погибла? – спрашивает он, выходя из крематория.

Их удивляет мягкость воздуха. Кажется, с озера долетел порыв теплого ветерка.

Ирен кивает; газовая камера находится недалеко от крематория.

– А тот жестокий лагерь, где их заставляли голыми ждать на снегу, – он где?

– Его посещение не включено в программу визита. До него еще километра два.

Она машет в сторону рощ, уходящих к югу.

– Что ж, пошли туда, – говорит он ей.

Они перелезают через запертые на замок решетчатые ворота, преграждающие путь, весь заросший кустарником. Дальше тропинка поуже и змеится между деревьями. Теперь, уже никому не заметные, они идут до бывших строений фирмы «Сименс», устроившей рядом с лагерем пошивочные мастерские и общежития для узниц – их СС поставляли по смехотворной цене. Те надрывались по двенадцать часов в сутки, и, если недовыполняли заданных им нормативов, мастер-надсмотрщик прикладывал их лицом о швейные машинки. А не могли больше работать – их просто пускали в расход и заказывали следующих.

– Подневольный труд – мечта капиталиста, – говорит Руди, рассматривая сросшиеся ветки, высовывающиеся из-за поваленных стен. – Полагаю, все эти люди после войны дешево отделались?

– Без ущерба для себя и своей совести.

Она вздрагивает, заметив, как во тьме что-то дергается в сломанной клетке. Наверное, какое-то животное. Ей становится легче оттого, что она не одна в этом мрачном месте.

Меж рельсов бывшей железной дороги пробиваются кустики ежевики. Они углубляются в сказочный лес, сумрачный и дремучий. От солнца вершины дубов и буков сливаются в яркие пятна, в листве и на ветвях щебечут птицы. Дороги почти не видно – все заросло густой зеленью, трава здесь по колено. Есть заросли, через которые можно продраться, лишь согнувшись под торчащими сучьями. Они уже долго идут так, и ей тревожно – не заблудились ли? – но Руди выглядит так, будто знает дорогу. Словно прочитав ее мысли, он оборачивается и улыбается:

– Думаю, осталось совсем немного. Хотите попить?

И протягивает ей флягу; она выпивает, кажется, целый стакан воды с металлическим послевкусием.

Такое ощущение, что до лагеря – несколько световых лет. Ее даже удивляет, что доставленные сюда женщины еще надеялись сбежать. Цеплялись за мечты о Миттверде. О тихой гавани, где они смогут отдохнуть, избавленные от перекличек и принудительного труда. Но иллюзии очень быстро рассеивались, а за ними ждал смертоносный фарс. Ребенок на снегу. Голые тела, терзаемые ледяным ветром. Куда бежать, где укрыться? И морозный лес – тоже не пристанище.

И вот наконец – дорога с растрескавшимся покрытием, а вокруг – пятнистые болотные кочки и пихтовые рощи. У входа в лагерь – бесхитростная табличка, выкрашенная в ярко-синий цвет. Вот они внутри. Над полосой песка едва заметны фундаменты лагерных бараков.

Красный плакат среди высоких трав и маков указывает на бывшую центральную аллею лагеря. Под каменным мемориалом увядает охапка цветов. На флаге из белой ткани, привязанном к сосновым веткам, какая-то немецкая мать написала: «Природа уничтожает то, что остается от этих женщин. Я нашла только понтонный мост, с которого “Сименс” грузил корабли на Хафеле, и несколько камней от того барака, в котором убили мою дочь».

«Быть может, природа скрывает следы, чтобы сохранить их», – думается Ирен. Самые крепкие деревья сгибаются, чтобы поддержать другие – с кривыми и согбенными стволами. Память въелась в кору, кровоточит до самых корней.

Кто-то поставил здесь эти указатели и обработал пейзаж с щепетильной разборчивостью археолога. Кто ухаживает за этим святилищем под открытым небом, оставляя свои неброские отпечатки?