Бюро расследования судеб

Они с Руди долго стоят среди продуваемой ветром пустыни, и им не обязательно произносить слова – хотя она ощущает и его присутствие рядом, и одинаковость их мыслей.

Игра световых бликов обрисовывает чьи-то силуэты на опушке. Она вздрагивает, различая подобия женских фигур, сделанные из металлической арматуры. Они сливаются с листвой, горестные и бессильные грации. Тени узниц концлагеря.

Рука Руди крепко сжимает ее плечо. Он указывает на предупреждение, приколоченное к стволу: «Пойдете дальше – пеняйте на себя».

– Что бы это значило? – громко спрашивает Ирен.

– Что это место небезопасно, – отвечает из-за их спин женский голос.

Вздрогнув, они замечают девушку – короткие волосы, выкрашенные в синий цвет, джинсовые шорты и широкая майка. Ее велосипед прислонен к стволу сосны. Держа в руке молоток, она внимательно разглядывает их зелеными глазами, наскоро подкрашенными черным карандашом.

– Ладно. Что-то вы не похожи на тех неонацистов, что приходят сюда осквернить мемориал, – иронизирует она.

Они извиняются и называют себя. Незнакомку с эльфийским лицом зовут Урсула. Ее бабушку отправили сюда в пятнадцатилетнем возрасте как асоциальный элемент. Она не вписывалась в женские критерии Третьего рейха. После войны никакой компенсации она не получила. Ее, как и цыган рома и синти, как гомосексуалов, дезертиров и проституток, не сочли достойной статуса жертвы. Русские, уходя отсюда в начале 1990-х годов, сравняли все с землей. Этот лагерь никого не интересовал.

Тогда объединение антифашистски настроенных феминисток и решило позаботиться о памяти этих узниц, так похожих на них самих. Они снесли советские казармы, обнажив фундаменты бараков. Вычистили заросшую Лагерштрассе[61], установили каменный монумент, по очереди возлагают к нему цветы. Каждый год они принимают здесь выживших. Летом устраивают съезды, чтобы вместе поразмышлять, что можно устроить в этих местах. Только не музей, говорит Урсула. Открытый мемориал.

– В каком виде? – спрашивает Ирен.

– Не хотелось бы делать тут музей, куда приходят поплакать о жертвах, чтобы очистить совесть, – объясняет девушка. – Нет, людей нужно заставить размышлять о преемственности истории, о новых формах фашизма. Сейчас вот поджигают лагеря мигрантов, цыганские таборы. Травят трансгендеров, гомосексуалов, евреев, всех, кто мешает… Пора уж открыть глаза.

Им очень хочется смонтировать экспозицию, но нет денег на то, чтобы обеспечивать безопасность. Федеральной и региональной власти плевать на этот лагерь, когда-то бывший прибежищем непокорных, сумасшедших или непригодных к общественной жизни. С огоньком гордости в глазах она говорит им: наша ответственность – позаботиться о них. Мы феминистки и антифашистки, а это понятия вполне совместимые.

Она кивком прощается с ними и садится на велосипед. Они смотрят, как она исчезает за деревьями.

Ирен думает, что они неплохо могли бы сговориться с Юлькой.

– Можем опоздать на последнюю электричку, – словно бы невзначай говорит Руди.

Он берет ее за руку, и от его прикосновения по всему ее телу словно пробегает молния. Когда он увлекает ее к каменистой дороге и лесу, она чувствует лучистое тепло его руки.

Когда их пальцы размыкаются, она огорчается.

Она шагает быстро, по ногам хлещут сухие травы. Мельком видит проходы под листвой деревьев, как прогалины. Ей думается – а мог ли их видеть малыш из кузова грузовика, прозревая сквозь зиму и тьму. Вот здесь их везли, Виту и Леона. В тот самый вечер. Их последняя поездка.

Пройдя лес, они выходят к железной дороге. Предзакатное освещение возвращает разрушенным пошивочным их мрачный облик. У нее перехватывает горло от терпкой печали. Ей хочется уйти, вырваться из этого места с его призраками-тенями.

Он ждет, внимательно, будто запоминая, глядя на ее опрокинутое лицо.

– Ну и место, – бросает он. – Это сильно…

– Я никогда ничего подобного не видела.

– Я бы очень хотел здесь поснимать, – добавляет он. – Обо всем, что эти женщины пытаются тут сотворить.

В поезде на Берлин Руди признается ей, что заказал тест ДНК. Он хочет узнать.

– Я считал, что отец несправедлив по отношению к моим прародителям. Во время этих кризисов я его ненавидел. Ничего не зная, я даже не мог предположить, что он тоже может быть жертвой. Но он-то, возможно, в глубине души знал. Наверное, оно запечатлевается где-то внутри, изуродованное детство. Когда приступы ярости проходили, он становился конченым идеалистом. Защитником всех отверженных.

– А вы, значит, снимаете про мигрантов, – подхватывает она.

Она вызывает у него улыбку.

– Теперь, получив все, чего добивались, вы так и исчезнете в вашей гессенской глуши? – спрашивает он.

– А разве вам не хочется, чтобы я исчезала?

Она выдерживает его взгляд.

– Нет, – говорит он шепотом.

Он не уточняет, что изменил в их отношениях этот день, не говорит того, что ей понятно и так.

Но этого приглушенного «нет», прозвучавшего в суетливой толчее вагона так резко, словно задули свечу, хватает, чтобы совсем обезоружить ее.

Эльвира