Бюро расследования судеб

– Скорее всего. Ему было года два, максимум три.

– Почему же в наших архивах я об этом расследовании никакого следа не нашла?

– Может быть, досье просто потерялось? – отважно предполагает Янина. – Я поищу, не осталось ли членов семьи. И уж теперь, после такого-то, дорогая Ирена, вы просто обязаны приехать сюда!

Закончив разговор, Ирен внимательно рассматривает карандашный портрет ребенка, гармонию черт лица, белокурые пряди. От матери он унаследовал критерии красоты «истинного арийца». Для них обоих то, что казалось преимуществом, обернулось проклятием. Она задумчиво смотрит на подпись: «Кароль Собеский, 5 нояб. 1938». Увидев рисунок впервые, она подумала, что это веха в поисках.

По мере того как продвигается расследование, Вита обрастает плотью и становится все ближе. У этой женщины грубо отняли ребенка – а саму ее потом бросили в тюрьму, депортировали в Аушвиц и Равенсбрюк. Ирен видит ее перед собой. Она словно бережет силы, старается не высовываться. В полутьме барака она рисует лицо сына. Пишет его имя, дату рождения. После лагеря обязательно хочет разыскать его.

Она встречает еврейского мальчика, который по возрасту сходится с ее ребенком. Он один здесь. Вопреки себе, она привязывается к нему, пытается спасти – но безуспешно. Их вместе отправляют в Молодежный лагерь. Во время переклички хладнокровная главная надзирательница выбирает мальчугана. Вита не может бросить его. Этого ребенка у нее уже не отнять.

Дважды ее короткую жизнь изменил материнский инстинкт. В ней было нечто от сказочных принцесс – их красота, благородное сердце. И в конце концов эти дары фей стали орудиями ее погибели.

Ирен всматривается в портрет ребенка с ощущением, что ей выпала обязанность найти его. Связать порвавшуюся нить, воздать справедливость Вите.

Эва

Когда Ирен заходит в общий зал, за окнами уже темно. Шарлотта Руссо, взлохмаченная и то и дело поправляющая съезжающие со лба очки, походит на спелеолога, только что выбравшегося из пещеры на свежий воздух. Между тем она выбрала целую кучу скоросшивателей и папок – они лежат на столе стопкой.

– Думаю вот, не будут ли они полезны нам, чтобы прояснить дела с документами Эвы Вольман. Недавно я провела инвентаризацию архивов, касающихся истории всего центра. Мне нравится мысль устроить постоянную экспозицию. Сами знаете, между городом и нами всегда была невидимая стена. Пришло время ее снести. Мне хочется, чтобы местные жители поняли – мы принадлежим их истории, это и везение, и богатство. Я работаю над этим проектом со специалисткой по истории, которая выросла в этих местах. Ее дядя десять лет работал в ИТС, но она – вообразите себе – пока не выбрала эту тему для своей диссертации, она и понятия не имела о нашей деятельности!

Это не удивляет Ирен. За двадцать семь лет обязательство о неразглашении, наложенное Максом Одерматтом, окутало их работу флером таинственности, устраивавшим всех, кто отказывался взглянуть прямо в глаза прошлому.

– Держите. Это свидетельство о приеме Эвы на работу.

Ирен высматривает знакомые черты подруги в этой мордочке насторожившейся мышки. Зелень глаз тут светлее, черные и коротко подстриженные волосы придают ей вид школьницы, а вот проницательный взгляд явно диссонирует. Свидетельство датировано февралем 1947-го. Ей нет еще и семнадцати, и ирония, наверное, – последняя опора в ее разбитой жизни.

На другом снимке Эва позирует с подругами у центрального входа в ИТС. Она смотрит прямо в объектив. Остальные все в скромных юбках, сдержанно улыбаются, но одна из четверки показывает язык. Они похожи на всех девушек послевоенной поры, к которым вернулась их беззаботность. И все же у Ирен эта фотография вызывает чувство неловкости. Наверное, из-за формы баннера, висящего над воротами, на котором можно разобрать: «Allied High Commission for Germany, International Tracing Service»[23] – он своей полуокружностью странно напоминает «Arbeit macht frei»[24] на фронтоне Аушвица. Такое эхо ее смущает.

– Где в то время располагался ИТС? – интересуется она.

Шарлотта Руссо объясняет ей, что американская армия реквизировала много зданий в городе. Их главная казарма была устроена в бывшей резиденции князя-нациста. В первые годы ИТС – тогда ее называли Центральным розыскным бюро – располагался там же. А в тех бараках, где размещались гарнизоны СС, жили сотни перемещенных лиц, заброшенных сюда хаосом войны. Большинство рассчитывало эмигрировать. Они учили иностранные языки и овладевали ремеслами, которые позволили бы получить визу в выбранную ими страну. Они составляли международный анклав внутри города. Недружелюбное население считало их паразитами, жировавшими за счет щедрости оккупантов. Некоторых взяли работать в Центральное розыскное бюро – особенно полиглотов. Так вышло с Мозгом. В ходе последних боев его самолет рухнул совсем близко отсюда. Два года он пролежал в госпитале, переваливаясь от одной операции к другой в успокоительном неведении. Вышел он одноногим, но получил место, соответствовавшее его лингвистическим талантам.