Бюро расследования судеб

– Работа у Стефана просто замечательная, – добавляет Янина; с его приходом глаза у нее заблестели.

Он старается сохранить память о еврейском городе. Люблинское гетто было уничтожено одним из первых, весной 1942-го. После войны насчитывалось едва ли три сотни выживших.

Вот уже полтора десятка лет Стефан с коллегами собирают свидетельства уцелевших и их соседей из арийского квартала. Магнитофонные записи хранятся в центре, и там, между прочим, есть и бесценное сокровище: тысячи фотографий гетто и его обитателей.

– Откуда они взялись? – спрашивает Ирен.

Глаза Стефана вспыхивают радостным огоньком.

– А я знал, что это вас заинтересует! Сперва нашлись цветные снимки, сделанные немецким солдатом. Удивительно, кстати, потому что взгляд, которым он видит этих людей, полон человечности.

– Как бы мне хотелось на них посмотреть.

– Я покажу. Но и это еще не все! Подновляя старинный дом, под крышей нашли около трех тысяч негативов фотографий на стеклянных пластинах, завернутых в ветхие тряпки. Сцены из жизни еврейского квартала до войны. Портреты, бытовые эпизоды повседневной жизни… Чудо и только! Нам не удалось установить личность того, кто сделал эти снимки. Он несомненно был членом общины, так как фотографировал частные события, религиозные церемонии. Мы много лет искали этого загадочного фотографа. Безрезультатно.

Заметив ее нетерпеливое любопытство, он с улыбкой наслаждается напряженным ожиданием.

– И наконец нашли его, тщательно изучив перепись населения. Там он числится плотником. Его звали Абрам Зильберберг.

– Вот необыкновенная история! – восклицает Ирен.

Подошедшая официантка советует им меню на шаббат, такие блюда можно отведать только в этот вечер. Они готовы попробовать.

– Их чолнт из гуся – просто чудо. Настоящий рецепт ашкенази. А готовят и подают гои! – посмеивается Стефан.

– А я-то думала, это еврейский ресторан.

– В Польше больше не осталось евреев, Ирена. В Люблине их сейчас не больше тридцати. И они не высовываются.

– Так мало?

С лица Стефана исчезает улыбка. К сожалению, антисемитизм не умер вместе с Аушвицем. Чтобы в этом убедиться, достаточно ознакомиться с архивами Еврейского комитета Польши, помогающего выжившим после войны. Их приняли обратно очень плохо, им угрожали, были случаи, когда вернувшихся убивали. На коммунистов нечего было и рассчитывать. Полицейские и государственные чиновники участвовали в погромах в Кельце и Кракове. Большинство евреев, выживших после Холокоста, потом уехали из этой страны. Они боялись. В 1968-м правительство выслало оставшихся после клеветнической кампании в прессе.

Ирен рассказывает Стефану, как бурно закончилась ее встреча со старым Янушем.

– Что за словцо такое они все повторяли так часто в конце? – спрашивает она у Янины.

– «Жидокоммуна». Это оскорбительное слово, означает «жидокоммунистический заговор». Эти люди – националисты. Для них евреи и коммунисты – одно и то же.

Ирен не в силах поверить, что этот старый миф дожил до нынешних времен.

– Знаете, это может показаться безумным, но до сих пор есть люди, верящие, что евреи режут христианских младенцев, чтобы замешать на их крови мацу, – вмешивается Стефан.

– Тем более что антисемитизм поддерживает часть польского духовенства, – подхватывает Янина. – Их позиции двусмысленны даже после погромов.

Дискуссию нарушает появление блюд. Ирен пробует чолнт – почти такой же вкусный, как и у Мириам.

– Я все никак не могу понять, – признается Янина, – люди действительно верят в такие бредни, или это ширма, за которой скрывается что-то другое?

– Что вы хотите этим сказать? – спрашивает Ирен.

– Уничтожение польских элит и Холокост высвободили места для поляков среднего класса. Они захватывали дома и квартиры евреев, со всем их имуществом и предприятиями.

– Такое хищническое паразитирование имело место во всех странах, оккупированных нацистами, – замечает Ирен. – Во Франции, в Германии, в Австрии…

Она смущается, увидев, что сидящие за соседним столиком американцы прислушиваются к их разговору.

– Да, так и было, – понизив голос, отвечает полька. – Но во Франции могли не знать всей правды о заключенных концлагерей. А здесь все происходило на наших глазах, в наших деревнях. Когда немцы устраивали облавы на евреев, соседи участвовали в убийствах прямо на улицах. Младенцев выкидывали из окон. Были поляки, лично принимавшие участие в облавах. Остальные вваливались в опустевшие дома и грабили их. Об этом знали все, а многие видели своими глазами.

Ее голос немного дрожит. Она делает глоток вина:

– За коллективной травмой таится скрытое чувство вины. И ненависть ко всему, что стремится его пробудить.

Она отмечает и щекотливое положение праведников. Они рисковали своей жизнью и жизнью близких, пряча евреев, которых приходилось защищать не только от немцев, но и от соседей-поляков – те без зазрения совести выдавали их. Большинство таких благодетелей и по сей день предпочитают держаться в тени, опасаясь репрессий. Многим после войны пришлось уехать за границу.