Бюро расследования судеб

– Вот парадокс, – размышляет Стефан. – А сейчас правительство делает из праведников символ Польши. Нам твердят, что тем самым покончат с «педагогикой стыда». Что эта страна состояла только из героев и мучеников.

– Польша выстрадала мученический венец, – возражает Ирен. – У вас оккупация сопровождалась неслыханным насилием. Таким, что число участников Сопротивления превышало сотни тысяч! Во Франции сразу после войны предпочли забыть о режиме Виши и утешать себя тем, что были только участники Сопротивления…

Стефан согласен – у каждой страны свой национальный миф. Выбор его героев и его жертв всегда обусловлен политикой. А поскольку в мифе много несправедливого и он душит голоса несогласных, то этот нарратив не помогает людям взглянуть своей истории прямо в глаза.

Уж кому знать это лучше Ирен. В послевоенные годы ИТС присоединился к разнообразию национального немецкого мифа. После войны ущерб компенсировали только определенным категориям жертв-евреев. Понадобились годы, чтобы в политику «искупления» включили и участников Сопротивления, и много десятилетий – чтобы туда внесли насильно угнанных на работы. Память – тоже экономическая ставка. Каждая жертва – дополнительный расход в государственном бюджете.

Пара американцев ушла. Остальные посетители углубились в свои разговоры. Атмосфера стала задушевнее, голоса поутихли.

Янина, кашлянув, говорит:

– Я как-то раз нашла в глубине шкафа у моей бабушки кубок.

Ей было одиннадцать или двенадцать лет. На оловянных боках была выгравирована надпись незнакомыми буквами. В те годы она читала Толкиена, и кубок казался сошедшим прямо со страниц о Средиземье. Она побежала показать такое сокровище бабушке, но та вырвала кубок у нее из рук и запретила его трогать. Потом Янина тщетно перерыла весь бабушкин шкаф. После смерти babcia[37] она обнаружила этот кубок в шляпной коробке. Тогда она уже работала в Красном Кресте. В ту пору она уже знала, что надписи сделаны на иврите, и ей было от этого неловко. Она передала предмет в Еврейский исторический институт. Как ее бабушка смогла его раздобыть? Этот вопрос продолжает терзать ее.

– Я любила бабушку, но она очень жестко отзывалась о евреях. Странно – при этом обожала музыку клезмеров. И она же научила меня кухне ашкенази. Сейчас эта история поколебала мою любовь к ней…

Тронутая этим доверчивым признанием, Ирен хочет понять, что думает Ханно о своем дедушке по отцовской линии. Оценивает ли он по-новому их счастливые воспоминания, отыскивая в них следы угрызений совести или попыток искупления.

– Люди часто спрашивают меня: «Почему вы посвятили себя памяти о евреях? Ведь сами вы не еврей!» – говорит Стефан. – Я отвечаю им, что евреи не только умирали на нашей земле. Почти тысячу лет они жили в этой стране, проливали кровь во всех наших битвах, наших неудавшихся восстаниях. Они часть нашей истории. Их музыка, их мысль, их кухня, их фольклор… После их отъезда осталась брешь, пустота в каждом из нас. Можно заменить ее умолчанием, лживыми фантазиями или ненавистью… но всем этим ее не заполнить.

После ужина они неспешно гуляют по старому городу. Янина отвечает на звонок из Варшавы. У ее мужа внезапно защемило спину, он не может встать с постели. Придется возвращаться первым же поездом. Ей тяжело расставаться с Ирен. Завтра утром они собирались встретиться с Сабиной Марчак – она выжила в Равенсбрюке и после войны засвидетельствовала, что Вита погибла.

– Я могу сходить к ней одна или мне понадобится переводчица? – спрашивает Ирен.

Прямо перед ними в темноте вырисовываются очертания замка. Ирен пытается закурить, заслоняя огонек от ветра. Стефан накрывает ее руки своими, чтобы пламя не гасло. Их пальцы соприкасаются.

– Она говорит по-немецки и по-французски, – говорит Янина.

– Тогда все в порядке, – отвечает Ирен легкомысленным тоном, стараясь скрыть замешательство.

Выжившая в лагере живет рядом с парком. Она ждет ее у себя в десять утра.

– Завтракаю я у родителей, – вмешивается Стефан. – Но к вечеру могу присоединиться и поужинать с вами.

Предложение успокаивает Янину, и волнует Ирен.

Она убеждает себя, что после такой встречи лучше будет поужинать не в одиночестве.

Эрвин

Сна по-прежнему нет как нет. Несколько фраз никак не выходят из головы, накатывая мутным потоком: жидокоммуна, для них евреи и коммунисты – одно и то же.

Перед ее глазами – Ханно в тот ноябрьский день, пять лет назад. Вопрошающий взгляд. Она сразу поняла: на сей раз ей этого не пресечь, вот оно – наступило. Он пришел из колледжа. Они проходили тему Третьего рейха. Он хрустнул яблоком, отложил его на кухонный стол:

– А Опа – он что делал в войну?

Чтобы выиграть время, она пожелала узнать, как на это ответил его отец.

– Сказал, что воевал, но нацистом не был. Это был его долг, его призвали.

Она кивает головой, у нее искушение так это и оставить, пусть даже она знает, что такое объяснение его не устроит.

– Почему ты поссорилась с Опа? – настаивает Ханно.