Бюро расследования судеб

Она помнит, как потом тесно прижалась к нему, с порывистостью, насквозь пронизанной тоской. Она хотела заняться любовью, чтобы он как-то приободрил ее. Он мягко оттолкнул ее и отвернулся – устал. В последовавшие дни – отговаривался множеством забот, избытком работы. Проходили недели, а у него все не было влечения. Он больше не хотел ее, отверг. Шесть лет ему необходимо было, едва переступив порог дома, крепко обнимать ее, поддерживать, дышать ею. А сейчас он сторонился ее тела, вынашивающего его ребенка. Он следил, чтобы она ни в чем не нуждалась, проявлял предупредительность, беспокоился о необъяснимой боли, знал на память телефон акушерки. Но молчание с каждым днем поглощало все больше того, что еще оставалось от их любви, с жадностью Ничто из «Бесконечной истории». У нее постепенно замерзало все внутри. Ее полневшее тело расцветало на выжженной земле. Она предпочла бы, чтобы Вильгельм осыпал ее упреками, бил тарелки. Его вежливое равнодушие измотало ее.

Она надеялась, что рождение ребенка снова соединит их. Ханно появился на свет 4 сентября. На первый взгляд Вильгельм был без ума от радости. Он благодарил ее за такой подарок, но и пальцем не пошевелил ради нее самой, и в его взгляде так и не появилось теплоты. Она не смогла с этим смириться, стремительно сдавая с тех пор, как он покинул супружескую спальню. Акушерка сказала, что у нее послеродовая депрессия. И живот, и сердце у нее опустели. Тот пасхальный обед оказался трещиной, после которой распалось все, что казалось таким крепким.

В тот день, когда он привез ее из больницы, она, еще входя в подъезд, поняла, что не способна делить этот дом с чужим человеком. Ночью она сказала ему, что хочет уйти. Вильгельм возразил: младенец еще совсем маленький, да и сама она не оправилась после родов. Она не могла больше ждать. Он противился недолго. Она хочет развестись – ну что ж. Вся ответственность ляжет на нее.

Было невозможно рассказать об этом крушении сыну. Пятнадцать лет спустя она удовольствовалась лишь описанием основных тем их спора с свекром, и признанием, что Вильгельм так и не простил ее.

– Значит, Опа был сволочью! Он убивал невинных!

На его лице, в его голосе – боль.

– Я не знаю, мой дорогой. Может, твой дедушка и не совершал ничего такого. Некоторые отказываются признаться в своих преступлениях, а другие никогда не были в них замешаны. Есть еще солдаты, которые дезертировали, и тогда их расстреливали или отправляли в штрафные батальоны.

– Но тех, кто отказывался стрелять в людей, – их расстреливали?

Нет, если они отказывались убивать гражданских. Их не наказывали за это.

– Тогда почему же они это делали? – спрашивал Ханно.

Пальцы в чернилах, красные очки и взлохмаченные кудри – он выглядел таким ранимым. Ей так хотелось сказать ему: «Да не нервничай ты так, все ведь понарошку. В конце людоед умирает, а Мальчик-с-пальчик сбегает вместе с братьями».

– Потому что ослушаться приказа – это трудно. Особенно солдату. А еще труднее размежеваться во взглядах с отрядом. Потому что им вдалбливали, что это все не люди, а недочеловеки, что их жизнь ничего не стоит. Что все евреи партизаны, коммунисты. И если не убить их детей, те вырастут и будут мстить.

Ханно поразмышлял.

– Почему папа не защитил тебя?

– Я оскорбила его, затеяв спор с твоим дедушкой.

– Но ты говорила правду!

– Даже говоря правду, можно оказаться неправым, – ответила она с печальной улыбкой.

Она вспоминает невзгоды, последовавшие за этим решением. На следующий день она собрала чемоданы и коробки с книгами, но чувствовала себя изможденной и не знала, куда пойти. Тем утром Эва зашла ее навестить и нашла на кухне, всю в слезах, с грудным малышом на руках. Через час она сама погрузила их пожитки к себе в машину, отмахиваясь от щепетильных причитаний Ирен. У нее была спальня для друзей, которую никто никогда не занимал, и кот-мизантроп. Но это было уже ее проблемой.

Три месяца Ирен с сыном не давали ей покоя, а Эва опекала их на свой лад. Хоть и отнекивалась, а все-таки привязалась к Ханно. В хорошем настроении говорила с ним на идиш, называла его «тателе» – малыш. Она задержала бы их и подольше, но Ирен не хотела злоупотреблять ее дружбой. В конце концов ей удалось снять студию в центре города.

И тогда ее, предоставленную самой себе, настигло уныние. Неделями она хандрила, машинально, точно во сне ухаживая за младенцем. И мало-помалу Ханно удалось вернуть ее к жизни. Она до сих пор помнит пристальность его близорукого взгляда, силу миниатюрных пальчиков. Она отвоевала его, как отвоевывают территорию. С его горькими рыданиями и ангельскими улыбками, запахом молока и нежной кожи. Она была не одна. Наступало время взглянуть этой жизни прямо в лицо, попробовать ее на вкус.