Бюро расследования судеб

Тем летом они уже не были новенькими. Со времени их прибытия в это место, где пышность природы была такой жестокой, прошел целый год. Озеро блестело, безразличное к их страданиям. Лес был недостижимым убежищем. Местные жили как всегда, будто ничего не видя и не слыша. Их словно выкинули из реальности, они были всеми брошены. Они исхудали, со временем поседели. Лица покрывались странным налетом, некоторые падали от хвороб. Другие ходили, распухшие от гнойников. Юных участниц люблинского Сопротивления распределили в Verfügbaren[39] – таких узниц можно было использовать как заблагорассудится. Они разгружали тяжелые камни, которые им подвозили на кораблях, возили на тележках песок. Их руки были содраны в кровь, песок забивался под полосатые робы, в глаза и в ноздри. Их шатало от усталости и на вечерних, и на утренних перекличках. Самые крепкие поддерживали самых слабых – ведь если кто-то падал, то сразу же исчезал в зеве черного фургона, одно упоминание о котором леденило кровь. Так проходили годы, и они научились выживать. Уже понимали, кто из надзирательниц – настоящие садистки, кто из заключенных – стукачки гестапо, что означает утренний вызов. Некоторых из их подруг казнили с рассветом. Они не сомневались, что придет и их черед. Ждали и держались. Бывало, какая-нибудь спрашивала у всех, охваченная ужасом: «У меня еще есть лицо?» Им всем казалось, что они перестали существовать, что они – пугала в одинаковых робах. И все-таки в них еще теплились желания, мечты, аппетит к жизни и к миру. Иногда они меняли свои скудные ежедневные порции хлеба на книги. Кажется безумием – но эти украденные мгновения чтения придавали им сил. Рухнув еле живыми на тюфяки, они, пока не вырубали свет, рассказывали друг другу истории, раздвигавшие стены. Что-то глубинное в них не позволяло спасовать. Это было летом 1942-го. До конца июня стоял лютый холод, а потом на бараки и песчаные карьеры обрушился зной.

Однажды в конце июля шесть таких девушек отконвоировали в медсанчасть, в том числе Сабину. Медосмотр часто устраивали перед казнями – расстреливали, травили ядом или увозили в черном фургоне. Сабине запомнилась мягкая сладость воздуха, небо в сиреневых лучах от радуги. Она подумала: это мое последнее утро – и почувствовала почти облегчение.

В бараках медсанчасти их заставили принять ванну. С горячей водой, с мылом. Неслыханная, пугающая роскошь. Медсестра – тоже из заключенных – принесла им чистые сорочки. Сабина подумала о последней трапезе обреченного на смерть. Эсэсовцы не заморачивались такими церемониями. Она спросила у заключенной, что все это значит. «Вы больны. Вас будут оперировать», – отвечала ей та. Она избегала встречаться с ней взглядом, в котором стоял ужас. «Мы? Да мы все здоровы», – возразила Сабина. И та вдруг убежала, словно ее спугнули, ничего не сказав. Медсестра, служившая в СС, провела их в помещение и приказала ложиться. От вида белых кроватей, выглядевших так неуместно в этом бараке, кровь заледенела. Но разлечься на белоснежных простынях было так благостно, будто во сне. Она так устала. Швестерша[40] сделала ей укол. Когда она поняла, что уже не в силах двигаться, ее охватила паника. В голове вертелись вопросы, один ужаснее другого. Наконец она отключилась.

Когда очнулись, у всех был жар и смертельно хотелось пить. У каждой нога была в гипсе. В первые часы Сабина чувствовала сильную головную боль и невыносимую слабость. Настоящая боль появилась ночью. «Что они с нами сделали?» – стонала Бася. Ей не было еще и шестнадцати. Они бредили в лихорадке. Швестерша иногда приоткрывала дверь – присмотреть за ними. «Ждет, когда мы сдохнем», – думала Сабина. За окном она видела колючую проволоку. Только дотронься до нее – и боль прекратится. Она тянула руки в пустоту.

На следующий день ноги у них так побагровели и распухли, что гипс впивался в плоть. Врач-эсэсовец пришел осмотреть их.

– Он издевался над нами, – говорит Сабина. – Я слышу его! «Seid brav, Kleine Kaninchen… Seid brav…»[41] – и смеялся. Глаза нам часто завязывали. Врачи из СС снимают гипс. Они выскабливают рану и накладывают сверху всякой дряни, а потом снова в гипс. Такая боль… Мне никогда ее не забыть.

– А зачем завязывали глаза? – в ужасе спрашивает Ирен.

Напрасно ей так хотелось побольше узнать об экспериментах, которые проводили врачи-эсэсовцы; как же это невыносимо мучительно.

– Им не хотелось иметь свидетелей.

Целую вечность пробыли они в медсанчасти, слишком истощенные, чтобы встать или проглотить вонючий суп, который приносила им швестерша. Из-под гипсовых повязок сочилась смрадная жидкость.

– На второй день подруги собрались у нашего окна, чтобы узнать о нас хоть что-нибудь. Так всем стало известно, что с нами случилось.