Бьющий на взлете

— Ну, — сказала она, — сильно соскучился? Улетаешь завтра утром? В шесть утра или сразу в четыре?

Он улыбнулся:

— Соскучился. Здравствуй, мама.

И совершенно точно соскучился по ее сарказму.

Пани Зофья Грушецкая была известна в узких кругах не меньше, а даже и больше, чем ее летучий сын. Сам-то Гонза аккуратно известности сторонился. Для тех мест, где он бывал, и тех людей, с кем работал, известность совсем ни к чему.

— А девочка что?

— Девочка, как это ей свойственно, будет позже. На стойке предупреждены, ключ ей выдадут. Куда тебя вести ужинать?

— Ужинать? Ты же знаешь — аппетит с утра лучше, когда проголодаешься с вечера. Я рассчитываю на твое общество за завтраком. Ну, дай хоть посмотреть на тебя…

— Пока дойдем до места, посмотришь, — пожал плечами.

Пани Зофья была слишком искусствовед, и Гонза никогда не мог отделаться о мысли, что и он для нее был отчасти предметом искусства. От этого оценивающего взгляда он отчасти и свалил из дома в шестнадцать. И первая его женщина, конечно же, очень была внешне похожа на пани Зофью в ее блистательной молодости… Их с матерью связывала та любовь, которая только и может быть у взрослых людей — без пощады, без умиления, но и без изъяна. Кремень, а не любовь. Имея сына-кочевника, она привыкла к одиночеству и никогда не роптала, и ее умолчание было для него упреком посильней прочих. Правда, его все равно надолго не хватало, и он срывался в дорогу. «Дикарь, — говорила она о нем, — гунн, Атилла…». Мальчик был загадкой для пани Грушецкой. Верней, то, что она понимала про него, ей не нравилось, но переменить уже ничего не могла. Дети не даются нам как глина, для лепки, кто бы что ни говорил, дети даются нам как аскеза, для воспитания — самих себя. Не мы лепим их, но они лепят нас — своим сопротивлением. Ее мальчик учил ее жить одной. Он залетал до кругосветки — как она теперь понимала, неявно проститься на случай чего — но долго они тогда не общались, и теперь было ясно: что-то не так, чем-то неуловимо он изменился. Что не так? Мысль досаждала, но не открывалась.

Не открылась и позже, когда сели уже на террасе «Сан-Кассиано», наискосок от Золотого дома, на Канале, окантованном в сумерках огнями. Непресыщающее зрелище.

Сан-Поло

Фасад цвета подсохшей крови был обращен, как полагается приличному палаццо, на Канал, стена к стене с палаццо кипрской королевы Катарины Корнаро, и вела к нему переулками от Риальто улица Роз. И номер был в цветах лепестков сухой багровой розы, в лепестках, барочных завитушках, хрустале. Венецианская ночь, как соглядатай, караулила у балконной двери. Грушецкий лежал, тупил в лепной потолок. На краешке кровати, отвернувшись от него, тихо спала юная девушка. Потянулся, укрыл ее одеялом. Рядом на постели грелся ноут, из которого в наушники что-то доборматывала артхаусная киношка. Интерьерчик, конечно, помпезный, что уж, но он чего-то такого и хотел, да, для колорита? У пани Грушецкой так и вообще все по-правильному, в золоте. Эпоха Казановы all inclusive. Только не казановилось что-то.

Все время кажется, что есть второй шанс, что можно войти в ту же воду, что ты поправишь единожды расколотые отношения на будущий год. Что время исправит всё. Ну да, щас. Скорость жизни такова, что никогда не надо загадывать — я вернусь к этому на будущий год. Ты никогда сюда не вернешься. Вода течет, а пряхи прядут.

Слова, слова, слова — всё ветер, сэр. Так каплуна не откормить.