Бюст на родине героя

Я же слушал вполуха и в беседе не участвовал, а размышлял. Увы, далеко не все удалось в моей непутевой жизни, и многое уже не поправишь, зато как повезло, как посчастливилось с друзьями. За что только мне награда такая — понимающие с полуслова, надежные, готовые для тебя на все? Как прекрасны их души, думал я, до пошлой сентиментальности размягченный сандуновским паром, и как они, друзья мои, прекрасны телесно: бурый медведь Шурка, костистый астеник Артем, миниатюрный ладный Левушка, даже Стас с его бабьими формами, под которыми, под пластами жира, я-то знаю, дремлют мускулы молотобойца. Кто со мною достаточно знаком, никогда не заподозрит меня даже в оттенке голубизны, а кто заподозрит, хрен бы с ними, — я часами готов любоваться здоровыми голыми мужиками, и это вздор, что любования достойно лишь женское тело, что лишь оно мерило прекрасного. По мне, так художники, скульпторы и фотографы ню незаслуженно много внимания уделяют женской обнаженной натуре в ущерб мужской, а если уж и обратятся к ней, то выберут в качестве натуры либо вялого мальчика-дохляка — ах юность, ах свежесть! — либо атлета, похожего на рисунок из анатомического атласа. А я не терплю мускулистых, по мне, они искусственны и потому неэстетичны. И еще: что же вы, скульпторы и художники всех времен и народов, словно красны девицы стыдливо уходите от очевидного факта — у всякого мужика есть член? Отчего неуклюже прячете прекрасный знак мужественности за фиговым листком, в неестественных поворотах бедра, в никому не нужных набедренных повязках? С быком и жеребцом небось не церемонитесь!

Незаметно от культурологических и общефилософских размышлений я вновь вернулся к частному. И залюбовался мужскими деталями своих друзей, выглядывавшими из-под небрежно наброшенных простыней. Изящной лепки небольшой — бодливой корове Господь рогов не дает! — детородный орган Артема, массивное не по росту владельца мужское хозяйство Левушки, наконец, наша общая гордость — Стасов член-красавец, член-легенда. В далекой юности Стас отсидел по какому-то пустяку, кажется, за хулиганство, небольшой срок. Дело прошлое, из анкет выброшенное, им самим почти забытое, но из лагеря он принес и сохранил по сию пору особую примету: стеклянный шарик, вживленный под нежную шкурку, довольно заметный бугорок на головке, — согласно лагерным поверьям, такое усовершенствование доставляет дамам неслыханное удовольствие. Последнее, похоже, всего лишь легенда, во всяком случае, на эту тему сам Стас распространяться не любит, зато часто вспоминает, какую цену он заплатил самодеятельному хирургу-зеку за операцию: пачку чая и банку варенья.

Итак, распаренный, слегка осоловевший, я любовался своими друзьями и думал: как хорошо, что они есть у меня.

Новый год мы тоже встретили вместе, у Левы, потому что только у него одного настоящий семейный дом: мы с Артемом несчастные холостяки, а Стасова благоверная та еще халда, к тому же она скрипачка и под Новый год укатила на гастроли. Мы от души поели и выпили, потрепались и поржали.

Когда все начали позевывать и пора было укладываться спать, я вышел с сигаретой на балкон. С вечера немного подморозило, стояла настоящая, со зведным небом, новогодняя ночь. Многие окна уже погасли, но молодежь на улице еще галдела — орала песни, пускала ракеты. Вот и начался новый год, подумал я, пора кончать со старыми долгами.

Проспавшись, я поехал в Аэрофлот и взял билет до Энска.

Часть третья. Энск-Шменск

1991, январь

Глава 16

Долгие годы я мотаюсь по командировкам, в основном самолетами, так что аэрофлотовского опыта мне не занимать, а этот опыт диктует: войди в самолет не последним, выйди одним из первых. Если станешь прохлаждаться у трапа, пропуская стариков, женщин и детей, твое кресло почти наверняка окажется занятым, причем на самых законных основаниях — два билета на одно место у нас не редкость. Если будешь терпеливо ждать, пока твои спутники соберут свое барахло, достанут с полок одежду, укутают детей и выползут из самолета, поданный к трапу автобус уйдет, и придется на пронизывающем ветру ждать следующего, а очередь на такси растянется на сотню метров.

Еще звучал неласковый женский голос, запрещающий подыматься с мест до полной остановки двигателей, а я уже стоял в проходе — одетый и с сумкой в руке. Трап ткнулся в бок самолета, и я одним из первых спустился на истоптанный многими ногами бетон энского аэропорта.