Бюст на родине героя

Лысый толстяк повернулся ко мне, и я его сразу узнал. Это был один из тех двоих горкомовских, которые строем встречали меня у вагона в мой первый приезд сюда. Потом я с ними неоднократно сталкивался и в горкоме, и на заводах. Оба оказались вполне приличными людьми, в меру доброжелательными, даже услужливыми, но, увы, далеко не первой умственной свежести. За годы моих поездок в Энск карьеры они так и не сделали, хотя трамплин для нее у них был отменный. И дело тут скорее не в простоте и недалекости обоих, а в незлобивости и неумении работать локтями. Один из них, идеолог, сгинул в какой-то городской черной дыре, кажется, был сброшен на ДОСААФ, и я его больше не встречал. А чуть более шустрый Петрович оказался на нефтехиме в качестве какого-то освобожденного партийного деятеля.

Я пожал Петровичу руку, и мне показалось, что он обрадовался мне. Тех, что сидели на диване, я видел впервые и ограничился кивком.

— Вы играете? — спросил меня Шик, пристроив конец кия на маленькую ручонку с растопыренными пальцами и прицеливаясь. — Если вы не такой дрековый игрок, как Петрович, помогите ему, а то мы до утра не кончим партию.

У самого Шика на полке лежал всего один шар, и следующий, судя по его удару, не предвиделся. Аркаша попытался сыграть «чужого», который лежал в нескольких сантиметрах от лузы, — задень, и свалится, — из тех шаров, которые с закрытыми глазами положит ребенок. Шик умудрился промахнуться. Нет, играть в такой биллиард мне не хотелось. И слава Богу, не пришлось.

Отворилась дверь — не та, в которую ввели меня, а другая, с противоположной стороны комнаты, — и в биллиардную стремительно вошел Ринат Гамизович. Быстрым шагом он обогнул стол и направился прямо ко мне.

— Добрый вечер, здравствуйте. Рад вас видеть у себя. Как устроились?

Я поблагодарил. И, пожимая руку Валиеву, заметил, что Аркашу буквально перекосило от злости. Сидевшие на диване встали.

Генеральный молча обменялся рукопожатием с Шиком и небрежно кивнул остальным.

— Знакомьтесь. Мой партком, без него как без рук, особенно на переговорах с международным капиталом. — Валиев с усмешкой посмотрел в сторону толстого Петровича, тот смущенно улыбнулся мне. — Мой главный по внешнеэкономическим связям, так сказать, министр внешней торговли. — Один из биллиардных зрителей, ладный высокий мужчина в цветастом шелковом галстуке и при золотых часах, церемонно поклонился. — И мой зам по сбыту. С ним будьте поласковей, он держит руку на кране. — Этот, напротив, был невысок, неказист и худо одет: кургузый засаленный пиджак с короткими рукавами, словно специально засученными, чтоб сподручнее было открывать и закрывать кран. — А сейчас, господа-товарищи, прошу к столу. Не к столу переговоров, — добавил Ринат Гамизович, — а с закусками. Время ужина.

Сейчас генеральского в нем было даже больше, чем тогда, в Сандунах. В столовую он двинулся первым, не оглядываясь, уверенный, что никто не осмелится не последовать за ним, даже просто замешкаться.

Сервирован был дальний конец стола у камина, в котором полыхали натуральные березовые чурки; на этом конце теснились закуски и бутылки, на оставшемся же пространстве, где могли рассесться еще человек пятьдесят, поверх белой скатерти с равными интервалами стояли пустые вазочки для цветов.

Ринат Гамизович занял хозяйское место во главе стола, спиной к камину, меня посадил по правую руку, Петровича — по левую, остальным места не указал, и они расселись по собственному усмотрению: Шик — рядом со мной, внешнеэкономические связи и рука-на-кране — напротив.

Я хорошо помнил энское хлебосольство — что на шинном, что на машиностроительном, что на нефтехиме всегда кормили до отвала, но без выдумки и невкусно. Почему так — не знаю.

И на сей раз стол ломился от закусок, но все они выглядели как-то неаппетитно: небрежно нарезанная колбаса, жирная свинина, огромные парниковые огурцы, форма и размеры которых вызывали в памяти неприличные анекдоты, помидоры, тоже парниковые, с темными пятнами, кусищи плохо прожаренной курицы, винегреты с разваренной картошкой. Была на столе и икра — черная и красная, но и эти деликатесы казались какими-то несвежими и подсохшими. А выпивка состояла из местной водки, которую мы в свое время окрестили «шестьдесят шестой» по аналогии с самым низкооктановым непригодным для приличного мотора бензином, и мрачного цвета коньяка грозненского разлива. Запивать все это предстояло местной минералкой в темных бутылках с ржавыми колпачками, которые с трудом поддаются открывалке, но, поверьте, лучше их вовсе не открывать — вода по вкусу не лучше английской соли, хотя, может, и полезнее.