Бизар

Они вошли в кухню. Оглядели вагончик, между делом спросили, не холодно ли мне тут зимой. Еще что-то… Вопросы, вопросы… Я с трудом понимал – в голове гудело. Суетливо делал вид, что ищу документы, по-русски бормоча себе под нос «сейчас, сейчас вот только»… Я не владел собой, как бывает перед избиением. Лицо онемело, стало резиновым. Порылся во всех карманах, даже кофточку Дангуоле обшарил, оттягивал разоблачение… Столько лишних движений. Парни ухмылялись. Один поторапливал:

– Хотелось бы увидеть поскорее документы.

– Да, – рассеянно мямлил я. – Документы… Конечно… Да…

– Так у вас есть какие-нибудь документы или нет? – резко спросила девушка.

Я развел руками. Документы были спрятаны под холодильником у дяди. Повел кислой миной. На грудь что-то навалилось. Мной овладели какие-то ниточки: непроизвольные жесты… как испорченный механизм… Наверняка был похож на бомжа, которого разбудили в состоянии невменяемости. Невзоров в «600 секунд» часто таких пердунов показывал: сидит, озирается по сторонам, а Невзоров к нему с микрофоном: «Вот тут труп женщины рядом с вами лежит. Это кто? Ваша сожительница?» Скрутило живот. Слабость в ногах. Сел.

– Desværre ikke[57], – повторял я, пытаясь поймать дыхание, – сожалею… нету… никаких документов…

– Ах, ну, если нет документов, – сказал парень с иронией, – вам ничего не остается, как последовать за нами.

– Да, – сказал я, но не мог подняться, никак не мог встать на ноги.

Меня подбодряли:

– Ну, возьмите себя в руки.

– Мы просто установим вашу личность…

– Как только все будет улажено, вы вернетесь к себе.

Эта ложь меня несколько успокоила; я поднялся, пошел.

Три часа просидел в очень маленькой камере в Оденсе. Стоял, упираясь спиной в стену, как в лифте. Все внутри куда-то неслось. Весь мир кубарем летел к чертям. Быстрей и быстрей. Словно лифт оборвало и понесло. Глаза отрешенно фиксировали надписи на стене, на самых разных языках, от арабского до русского («Мочи ментов!!!», «Сукам – смерть» и т. д. и т. п.). Скоро меня будут окружать люди, которые пишут подобные надписи, подумал я. У них свои взгляды на жизнь, свои законы, свои требования. Требования, которым я вряд ли соответствую. Придется учиться соответствовать этим требованиям, быть словоохотливым, притворно веселым, умелым рассказчиком, похожим на них, забалтывать шуточками и разматывать историю за историей. Чтоб все хохотали или хотя бы ухмылялись. Чтоб потирали ладоши, заваривали чифирь кружку за кружкой, кричали на шнырей: «Давай чай гони!.. Что смотришь?.. Убирай со стола!.. Делай факела и новый заваривай!.. Не видишь, масть пошла!.. Такой человек веселый! Такие истории!.. Дания-Германия, воры, наркоманы!.. Голь перекатная!.. Босота обоссанная!.. Свой в доску парень!.. Что еще старому каторжанину для души надо?.. Историю подлинней!..» Придется и язык свой рубить на ошметки, шепелявить и кривить рот, извиваться, рукой мельчить воздух, деловито повествовать, бесстрашно, насмешливо, этакий сорвиголовастик, рассказ за рассказом, за былью небыль, ни конца ни края, день деньской, за ночью ночь! Что я им расскажу? Я так размяк в Хускего, так привык к безобидным ленивым хиппи, а теперь нужно готовиться ко всему… следить за задницей в оба!

Какую же все-таки обманчивую внешность имеют датские менты!

Дангуоле уже сходит с ума…

Короткая беседа с дежурным полицейским; он лаконично сообщил, что меня следует доставить в Копенгаген. Все ясно: мной будут заниматься специалисты. Затолкали в машину. Поехали. Конвоиры – совершенно обычные полицейские, с бульдожьими мордами и пивняками, – такие встречаются повсюду. Они практически не обращали на меня внимания. Везли, как посылку. Почему-то свело ногу. Попытался вытянуть, сидевшему рядом менту сказал слово крампа[58].

– Нох, крампа?! – удивился он. – Почему? Ты что, спортсмен?

Мне стало тоскливо, как ребенку. Отвернулся. Смотрел наружу с мольбой. Но серая мгла была неумолима. Мы уносились все дальше и дальше от Хускего; я погружался в омут ужаса.

Лето промелькнуло в голове, как флажок перед стартом; я понял, что оно было всего-навсего райской искоркой счастья, которую невидимые инквизиторы мне намеренно выделили, дабы последующие пытки показались непереносимыми, – так паук впрыскивает в муху яд, чтобы она стала съедобной. Этим ядом был страх, огромный кольчатый паразит, который спал во мне эти годы, как туберкулез, и вот он проснулся, сдавил горло.

* * *

«Прибываем в Vestre Fængsel!»[59] – насмешливо объявил конвоир, как в поезде. Распахнулись ворота, самые тяжелые, какие есть в Дании, ворота копенгагенской тюрьмы. Въехали. Вывели. Повели… Ступеньки, коридоры, двери… Пальчики, фотографии…