Бизар

Отняли одежду. Дали одеяло, никаких подушек-простыней. Трусы с крупной красной, слегка подвыцветшей надписью «københavnsk fængsel»[60], в рамочке, точно товарный знак. Шмяк! Пошел дальше. Синяя рубашка и такие же штанцы. Следующая станция – архив. Два парня в серых рубашках, черных брюках, прозрачные полиэтиленовые перчатки на руках (все надо пощупать, повертеть, осмеять). Третий у ячеек с номерами. Четвертый за конторкой. Первые двое перебрали мое барахло. Работали автоматически, отлаженно, как почтальоны на почте. Даже прошлогоднюю пыль из одежды вытряхнули. Стельки вырвали, как языки; пытались отодрать подошвы. Заглянули в каждую трещинку. Третий все тщательно упаковал. Четвертый занес в компьютер. Пункт за пунктом. Табак распотрошили. Заготовленные самокрутки сломали. Грязные трусы заботливо укутали, свернули в пакетик с давно просроченными билетами и ключами. Табак аккуратненько ссыпали в отдельный пакетик и положили внутрь с трусами. Запечатали скотчем. Приклеили бланк сверху и – на полочку. Разрешили оставить шапку. Некоторое время совещались, решали: отдавать мне кроссовки или нет? Дали, предусмотрительно вынув шнурки (прижал к себе, как бездомных котят). Осмотрели руки. Кольца, серьги, пирсинг. Записали, что есть татуировки: «ящерица», «паук». Долго изучали мелочь. Голландский стюйвер. Спросили, был ли я в Голландии. Я ответил, что был (решил, что даже бесполезная на первый взгляд ложь могла быть во спасение). Бросили стюйвер в пакет. Записали, что среди моей мелочи была найдена голландская монетка и шведская, а также монета неизвестного происхождения. Я немедленно сказал, что это монета казахстанская, сказал, что я из Казахстана. Они записали. Поблагодарили. Попросили расписаться – расписался. Повели. В этой тюрьме дверей больше, чем во всем Копене! Двери, двери, двери… Лестница разбегалась в разные стороны. Ветвились коридоры. Мелькали приоткрытые комнатки, в них сидели люди у компьютеров и о чем-то беседовали, курили и пили кофе. Ступени бежали вниз… Ступени бежали вверх… Молчали слепые двери.

Одиночка. Зеленые стены. Тюремщик указал на звоночек у двери: «Туалет! Ферштейн? Туалет. – Нехитрая пантомима с комическими приседаниями. – Жми – туалет!» Захлопнул дверь, выстрелил в меня замком.

Захотелось пить. Зуд. Шершавый язык. Сел на шконку: вот я и прибыл. Каменный колодец. До лампочки не добраться. Стул-стол привинчены намертво. Окно забито пластмассовым стеклом. Порошковая тишь потопила все, как сыпучий песок (уши, казалось, лопнут). Тоска мгновенно проникла под кожу, влилась в кровь, разбежалась по телу, влезла в меня, как в дупло, и заныла: время разбрасывать камни… время камни собирать.. Мать не вынесет…

Пальцы в поисках свободы то перебирали шапку, то разглаживали складки на штанах. Глаза находили надписи. Кто-то стуканул… Потапов?.. Поступил сигнал… Хотелось, чтоб кто-то стуканул именно на меня: не хотелось признавать себя дураком, – непременно свалить на кого-нибудь: меня предали… подставили… кинули… Скрыть собственную глупость за жалобой. Шли нацеленно к моему вагончику… Ну и что? Вагончик у дороги – на кой хер открыл? Надо было ехать с Хануманом. Не сидел бы я тут. Он и предал! Запросто! Ради шутки. Эксперимент, Юдж!.. Хэ-ха-хо!.. Посмотрим, как ты будешь выбираться!.. Чепуха. Взять себя в руки! Зачем открыл? Не вломились бы. Прошли бы мимо. Кроссовки без шнурков, как беззубые. Сделалось стыдно. Будто Отар видел меня в этой камере, раздавленного. Выпрямил спину, собрал в лице усмешку. Не раскисать!

Я в этих кроссовках протопал столько километров… Юлланд, Лангеланд, Фюн… Я даже в Копене в них был! Я в них ходил по Кристиании! И еще чем-то был недоволен. На что-то жаловался. Я должен был петь и танцевать от счастья! Наслаждаться жизнью, волей вольною, неблагодарный сукин сын! И Хануман еще жаловался: «Как нам не везет! С поезда ссадили! Ну, почему не везет?..» Дурак! Нам всю дорогу только везло! Напропалую! Нас не вязали, не били по голове, не пинали ногами. Даже из самых поганых ситуаций мы выходили сухими. Все эти скандинавские годы был один сплошной фарт!

Поставил кроссовки на стол. Меня это неожиданно взбодрило. Вот это картина! Вот это красота! Голый невидимка на столе! Чистое отсутствие меня! Хоть сейчас берись за кисть, холст, краски! Да и те не нужны – картина готова! Кроссовки на столе – это я.

Захлопал в ладоши. Засмеялся. Стал себя подбадривать… Как хорошо, что мне их оставили! Как хорошо, что я не смог их выбросить! Хоть что-то я могу противопоставить Вавилону… С этой жалкой обувкой было связано так много ценных воспоминаний… Комната Отара и Арто в Виссе[61], тетушка Гулизар… Три тома Достоевского: третий, четвертый, пятый… Так много всего! И все это мне сейчас пригодится. Кроссовки – самое главное: я в них первый раз вошел в комнату Дангуоле, и потом много раз входил… по ночам…