Бизар

– Вот и отчим мой тоже! Совершенно та же картина! Я как откинулся, домой пришел, а там эта свинья поросячьи глазки на меня щурит, вопросы задает. Мол, как скоро обратно на зону собираешься? Скотина. Тоже майором остался, тоже на пенсию вышел. Я вещички молча сгреб, денег тайком у матушки шибанул и в Питер подался. По делам, мол. Я честное слово испугался, что кончу его, просто кончу. А мне охота по сотой лет так на десять? Даже если на аффекте съехать через сто пятнадцатую, все равно семь-восемь дадут, мне-то дадут, не ему! Кому-то не дадут, а мне точно впаяют. Им лишь бы меня закрыть… Ну, а твой… как он там устроился, на болотах-то?

Меня вжало в стену. Влас нависал надо мной, держась обезьяньей рукой за лампу. Нас швыряло из стороны в сторону, он только посмеивался и косил по сторонам. В тамбуре было тесно, почти как в этапке; голод в нем был, к разговору, самый настоящий, тюремный. Вопрос за вопросом. Не успевал отвечать. Он пожирал меня глазищами. Глотал слюну, поправлял кепку. Огненно-рыжие волосы ершились. Толстые губы влажно посмеивались.

– У всех стариков одна песня. Такие времена… Все на времена сваливают. Самосвалы гребаные! Их не уважают, незаслуженно вымели из избы… Им кажется, что их выгнали из дома или вот-вот выгонят… Я своего папашку вообще чуть не трахнул за это. Я те говорю! Чуть не трахнул! Физически! Чуть не опустил! Прикинь! Ни на что негодный урод… даже говорить не хочу о нем…

Рассказал все о наших общих товарищах детства: кто да что, где да когда, с кем и за что… и сколько дали… На вокзале купил пиво: «Давай в парке посидим!», – в теньке у пруда сели, открыл ключом, протянул мне бутылку, блеснул лучистыми глазами и произнес душевно:

– Дык елы-палы, сколько лет мы с тобой не виделись? Десять?

– Что-то вроде того…

Вспомнили шалости детства, перелистали годы, как журнал, в нескольких словах пробежались по крышам, дворам и улицам, посмеялись, закурили…

– Я тебе скажу: так часто все это вспоминал во время отсидки, не поверишь! Закрою глаза и вижу: Дом культуры, наше футбольное поле, чердак… о жизнь!

Внезапно все, что мы творили в детстве, мне показалось единственным светлым росчерком кисти в картине моей серой жизни – радугой над болотом!

Прикончили пиво, его душе вдруг захотелось развернуться.

– Слушай, такую легендарную встречу нельзя просто так обрывать, – резко сказал он, я кивнул. – Такой разговор завязался душевный, на полуслове никак нельзя отрезать.

– Что предлагаешь? – спросил я.

Он засмеялся во весь голос, хлопнул меня по плечу:

– Поехали ко мне!

Он жил где-то за городом, на дачке. Автобус долго плелся. Мы тянули пивко. Влас шмыгал и трепался… Мелькали колоритные персонажи, яркие имена – Ванда, Коновал… Двери, машины, хаты… Таксерская фирма, которую он неплохо нагрел. Долго шли по пыльной дороге мимо выжженной травы, мимо гаражей. Он помахал рукой пацанам. Сказал, что толкает через них запчасти и инструмент. Краденую мебель – через антикварный магазин-мастерскую, в котором работал; долго думал, как бы эту фирму кинуть, выставить хату начальника. Так ничего и не придумал.

– Слишком мелочно это, – сказал Влас брезгливо. – Не та рыба, чтобы тянуть потом лямку. Особенно если к делу примешиваются обиды, тогда это совсем другое дело. Это уже личное. А если личное, то не меньше чем на миллион. Я себя только так ценю. На дураков из-за штуки крон дуться глупо. Бессмысленно. Если из-за всякого таракана на дело идти, да, блин, жизни не хватит, чтобы всех кинуть! Вот мы и пришли!

Звякнула проволочка. Калитка скрипнула. Дачка была ветхая, запущенная. Парник, как привидение, покачивал рваными целлофановыми боками, ровно шурша. Внутри росла дичка.

– Беспонтовая, – сказал Влас.

Прошли внутрь. Пахнуло сыростью. Жуткий беспорядок. На тахте несколько ватных одеял и какие-то кофты. Он достал стаканы, «Абсент», ложка, сахар, зажигалка…

– Нет ничего лучше, – сказал он; я кивнул. – Абсент горит, сердце бежит, – приговаривал Влас, наливая.

Пили во дворе, не закусывая. Сразу вставило; он расспрашивал, как и что… чем занимаюсь… хотел понять, что я собой представляю… Ничего путного, совсем ничего… даже выдавить было нечего! Одно бормотание: работал сторожем, закончил институт, опять сторожем… на это и держались. Мать с прочими товарками стояла на Тоомпеа с какими-то нелепыми плакатами. Они требовали освобождения директора завода. Мела улицу, пока не скрутило, – она вешала флаг в день независимости, так и застыла на лестнице, кидала в окно мне снежки, сосульки… чтобы я вышел; снимал ее оттуда, как кошку с дерева. Работал дворником вместо нее, экономил на всем, в отчаянии пошел уборщиком в «Макдоналдс»… выгнали и оттуда – все валилось из рук.

Влас кивал и сочувствовал:

– Я знаю, о чем ты говоришь. Тоже наглотался… Не говори…

Хлопнул меня по колену, сказал, что мне необходимо развеяться. Налил, поджег сахар, потушил. Выпили, облизнулись, закурили дичку. Он сказал, что это дело можно поправить, он тоже на голяке, почти.