Blackbird (ЛП)

— Нет, нет, Хигучи-сан, сегодня я получил важный урок о необходимости использования телефона, когда идет снег! Пожалуйста, передайте мои самые теплые приветствия послу.

Этот голос Юри всегда узнал бы, даже не желая того.

Он открыл глаза именно в тот момент, когда Хигучи-сан появился в вестибюле рядом с высоким немцем. Взгляд Стефана Риттбергера упал на Юри, и это походило на физическое прикосновение, от которого он почти вздрогнул.

— Ах, Кацуки-сан, Вы все-таки не замерзли в своей постели, — Риттбергер сжал его холодную ладонь в твердом рукопожатии до того, как Юри успел поклониться; теперь было бы невероятно грубо не поднять глаз и не встретиться с ним взглядом. — Надеюсь, что полковник Накамура здоров?

— Да, был, когда мы говорили с ним в последний раз.

Он забеспокоился, что его подозрения проявятся на лице, если он будет смотреть на Риттбергера слишком долго. Что-то было неуловимо не так с этим человеком, даже более, чем с его бледными волосами, которые казались практически серебристыми, с его манерой общения, гораздо более дружелюбной, чем у любого другого нациста, когда-либо встреченного Юри; что-то в том, как он долго и по-особенному смотрел на Юри, делало его рукопожатия и прикосновения слишком напористыми. Он пытался найти ответ на эту загадку с тех пор, как впервые встретился с Риттбергером почти полтора года назад.

Если бы дело происходило году в 1937, ленивой осенью в Оксфорде, а не морозной зимой в Берлине, Юри был бы более чем сбит с толку, если бы его к этому моменту еще не пригласили на позднее ночное свидание в мужскую спальню. И если бы дело было в Оксфорде, а Риттбергер являлся бы каким-нибудь высокомерным отпрыском из высших классов Британии, Юри, вероятно, ответил бы «да». Он сомневался, что нацисты зачищали свои рядов от гомосексуалистов настолько эффективно, насколько утверждали, но все равно не мог себе представить, почему уважаемый член НСДАП молчаливо предпочитал японского бюрократа всем возможным мужчинам или почему он так упорствовал, когда Юри прикладывал все усилия, чтобы не отвечать ему.

Возможно, нужно быть осмотрительнее. Здесь таилось слишком много секретов, и не все из них принадлежали ему.

— Боюсь, сейчас я должен уйти в кабинет, — быстро сказал он в надежде, что оба человека ошибочно примут его румянец за остаточный от холода, убрал руку и поклонился. — Герр Риттбергер, Хигучи-сан. Доброе утро.

***

Любому гостю, если они вообще появлялись, жилище Виктора показалось бы очень скудно обставленным. Как бы то ни было, оно ему очень подходило. У него была гостиная с креслом, книжным шкафом и письменным столом, спальня с кроватью и основные кухонные принадлежности для тех дней, когда он не питался в ресторане на углу улицы. Стефан Риттбергер мог носить модные костюмы и водить «Штайр» (2), но за закрытыми дверями Виктору Никифорову не было нужды жить так, как будто он был лучше, чем простые рабочие Германии.

Он уставился на страницу книги, едва улавливая смысл слов. В Берлине нелегко было найти толковое чтиво, не связываясь с рискованным поиском запрещенных книг, но его надежды на то, что поэзия была бы, по меньшей мере, терпимой, основательно разбились о скалы жеманных стихов Агнес Мигель (3), воспевающих славу рождения немецких детей. Но она хотя бы не казалась склонной к дикой ненависти по отношению к евреям, какую штамповало большинство других немецких писателей, одобренных фашистами. А та отвратительная книга Готфрида Бенна (4) послужила превосходным трутом.

Виктор думал о том, чтобы стать поэтом, когда был ребенком — не профессионально, конечно, а в качестве еще одного способа поднятия духа советского народа. Это был еще один способ раскрытия повседневных вещей, чтобы показать сокрытую в них красоту, и в этом поэзия походила на музыку или танец. Возможно, как только война закончится, он снова попробует писать. Сражения могли быть славными, но возрождение страны после изгнания нацистов потребовало бы долгого и тяжкого труда.

Виктор не собирался даже на мгновение представлять то, что может произойти, если нацисты не будут изгнаны, или то, какая судьба постигнет его самого, на грани совершенного одиночества во враждебном городе. От него и товарищей по всей Германии требовалось обеспечить победу социализма.