Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Хотя, безусловно, следует избегать обобщений в персонализации типажей, когда счет идет на тысячи человек, большинство материалов о членах отрядов камикадзе говорят, что они вовсе не были теми жестокими, полными предрассудков шовинистами-фанатиками, какими их обычно представляли себе иностранцы. Из всех доступных нам отчетов, дневников, писем и фотографий можно заключить, что типичным их представителем был спокойный, серьезный человек, по уровню культуры и чувств стоявший выше средней массы; в японских описаниях часто употребляется слово рэйсэй, означающее «безмятежный», или, в современном значении, «хладнокровный».[815]

Были ли эти бойцы-камикадзе в действительности добровольцами, или (к. чему склоняется большинство не-японцев) их каким-то образом заманили и «одурачили» с целью вовлечения в отряды самоубийц? На этот вопрос нет простого ответа, однако несомненно то, что, по крайней мере на первых стадиях операций камикадзе на Филиппинах и Тайване, все пилоты были добровольцами в полном смысле этого слова.[816] Хотя, вероятно, было немало молодых людей, поддавшихся психологическому давлению со стороны своих сотоварищей-пилотов и лихорадочной атмосфере военного времени, без сомнения, их никогда не принуждали ни призывные комиссии, ни офицеры-начальники. Напротив, чаще случалось, что молодые люди, боявшиеся, что их не возьмут на самоубийственные операции, писали искренние заявления и даже подписывали их собственной кровью, в соответствии с древней традицией.[817]

По мере того, как в армейских и военно-морских частях стали все больше применяться методы камикадзе, личному составу этих частей давался выбор: продолжать обычные операции или принять участие в самоубийственных миссиях. В этих случаях на людей не оказывалось никакого «формального» воздействия с целью заставить вступить в спецотряды, и, похоже, также не было никакой дискриминации тех, кто отклонял эту честь. Так, в учебном центре по управлению торпедными катерами в местечке рядом с Симоносэки директор собрал четыреста курсантов и проинформировал их о новом типе военно-морской самоубийственной тактики, которую планировалось ввести в конце октября 1944 года:[818]

В данном случае я не могу отдавать вам никаких приказов… [В этой школе] вы находитесь для того, чтобы обучаться обычным операциям торпедных катеров; новая же тактика настолько отличается от вашей специальности, что я, пожалуй, не могу обязать вас принять участие в ее проведении в жизнь. Вы можете вызваться участвовать во взрывных запусках (синъё), или для операций «лягушек» (фукурю), либо же вы можете продолжать иметь дело с обычными торпедными катерами. Вы должны сделать свой выбор совершенно свободно, и я обещаю, что никакого воздействия или давления не будет оказано на того, чье сознание не позволяет записаться в участники этих новых атак. Вы будете по-одному заходить ко мне в кабинет и говорить о своем решении, и я даю вам слово, что не задам вопросов и не буду требовать никаких объяснений.

С середины дня и до четырёх часов следующего утра молодые люди по очереди входили к нему в кабинет и давали свои ответы. Половина курсантов избрала верную смерть, из них сто пятьдесят выбрали взрывные запуски, а пятьдесят решили стать «лягушками-самоубийцами»; таким образом, набралось более чем достаточно участников для двух операций, закончившихся плачевно.

Действительно, по мере того, как масштабы воздушных атак камикадзе росли, в чем-то неформальная система спонтанного добровольчества, возникшая на Филиппинах, перестала быть адекватной ситуации, и, начиная приблизительно со времени сражения за Окинаву, личному составу все чаще «предлагалось» войти в отряды самоубийц. Капитан Накадзима так описывал воздействие этой новой формы вызова «добровольцев»:

Казалось, что у многих из вновь прибывших не только отсутствует энтузиазм, но что они серьезно обеспокоены своим положением. У некоторых такое состояние продолжалось всего пару часов, у других — несколько дней. Это был период меланхолии, оканчивавшийся через некоторое время с наступлением духовного пробуждения. Тогда, как будто с прозрением мудрости, исчезали печали и наступало спокойствие духа, — жизнь приходила в согласие со смертью, конечное с бесконечным.

Пример обретения этого духовного успокоения можно видеть в случае с [младшим лейтенантом] Куно, который был в особо смятенным состоянии по прибытии на базу. Затем, внезапно, после нескольких дней бездумного хождения по окрестностям он пришел бодрой походкой, с блеском в глазах и попросил разрешения убрать из своего самолета все ненужное оборудование, говоря, что было бы неразумно и неблагодарно в отношении рабочих на родине брать с собой на операцию столько вещей без надобности.[819]