Благословенный

Тут же пара служителей, наряженных сатирами, внесли на середину залы престол, блестящий резьбою, представляющею купидонов в разных положениях. По правую сторону его, в подлокотнике, была вделана золочёная урна, а по левую лежала миртовая диадема. Козлорогий не без труда поднялся со своего места, подошел к одной из молоденьких нимф, возвел ее на трон, возложил на голову венок, и, облобызав троекратно, сел на свое место. Прелестная девушка — сама прелестная юность, взяла арфу, наложила на струны длинные пальцы… все умолкло, и чистый звонкий голос ее раздался в сопровождении нежной мелодии:

Блажен, кто в жизни жить умеет,
И к прелестям хранит любовь!
Его природа не хладеет,
Пускай и охладеет кровь.

Кто любит, юн под сединою;

Вино согреет хла́дну кровь.
В объятьях с нимфою младою
Блаженство даст ему любовь!

Похоже, пела она именно для старикана-председателя, хотя, должно быть, были тут и другие немолодые завсегдатаи. Впрочем, в любом случае, молодых подбадривать было незачем — они уже явно были «готовы»!

Пение кончилось, и «братия» один за другим вставали и подходили к трону. «Царица ночи сея» тем временем заставила каждого из нас вынимать из урны жребии, на которых написаны были женские имена, греческие и римские. Дошла очередь до меня. С некоторым (вполне понятным) волнением опустив руку в золочёную чашу, я вынул крохотный свиток, и прочитал вслух: «Лавиния».

И в тот же миг девушка с потупленным взором, закрасневшими щеками и бурно волнующейся, едва прикрытой тонким хитоном грудью, взяла меня за руку и отвела на бордовый диван. От стыдливости она не смела поднять глаз, а в это время многочисленные слуги, одетые сатирами, вбежали в залу и спешно разделили её всю ширмами, погасили свечи в люстрах, оставив лишь лампаду в углу, так что в один миг я с этой самой «Лавинией» очутился в небольшой уединенной комнате. Впрочем, ширмы эти, хоть и скрывали нас от чужих взоров, но звукоизоляции не давали никакой; и уже вскоре со всех сторон доносились звуки, не оставлявшие никаких сомнений в происходящем на соседних диванчиках. Впрочем, странно было бы слышать что-то иное!

Вручённая мне жребием Лавиния, оказавшись со мной тет-а-тет, сразу же изменилась: резко отставив всю свою стыдливость, она с нежностью и даже восторгом сжала меня в пламенных объятиях, страстно потянувшись ко мне с поцелуем.

И вот всё бы хорошо… да только у меня тут немного другие цели!

— Слушай, эээ… Лавниния, да? — громким шёпотом произнёс я. — Лавиния, я с удовольствием задержался бы тут у тебя, но только тут рядом в беде находится мой приятель: он, верно, сейчас в ужасе. Я просто сам тут впервые и не знал, что у вас тут так скоро и запросто переходят к делу…

— Неужели ваш почтенный приятель так нов в обращении с женщиной, что дрожит и пужается, оставшись с нею наедине? — грудным голосом отвечала мне дамочка. — Вот уж напрасно: мы совсем даже не ужасны!

— Да говорю, не знали мы! — ответил я, решительно выпутываясь из её голых рук. Приникнув к соседней ширме, я громким шёпотом спросил:

— Эй! Николай! Ты здесь?

В ответ мне раздались какие-то сдавленные звуки, шёпот спора, шум быстрых шагов, и мой соучастник просунул руку ко мне за ширму.

— Ну что, пойдём отсюда? Или, эээ, останемся?

— Немедленно вон! — свистящим шёпотом отозвался мой смущённый компаньон, и мы, выбравшись из-за загородок, быстро прошли из тёмной залы вон.

Проскользнув по лестнице, я обернулся и тут лишь заметил, что Николай тащит за собой девицу!

— Это ещё что?

— Бедная Арталия — узница этого ужасного места! Мы должны спасти её от разврата!

— Гм. Арталия, — обратился я к девице, стараясь не пялиться на её крепкую грудь, высоко вздымающую тончайшую материю греческого платья, — желаете ли вы быть спасенной?

— Да что вы, господа хорошие? — возмутилась та, вырывая руку от моего приятеля. — Мне и тут неплохо!

— Вы крепостные или свободные? Вы как попадаете в этот «Селадонов сад», — уточнил я, — и можете ли выйти отсюда?

— Ну, попадаем мы в общество случайно, — отвечала белокурая Арталия, — и, оказавшись здесь, действительно, уже не пользуемся особой свободою. Мы можем только прогуливаться в саду сего дома, обнесенном высокою оградою. Однако, как скоро которой из нас наскучит, она может просить, и ее выпустят с обязательством не открывать тайны и местоположения дома. Но можно ли наскучить райскою жизнию?

Она, иронично улыбнувшись, повела глазами с накрашенными ресницами в сторону, будто покидая взглядом этот особняк, проникая в юдоль скорби, называемую «наружный мир».

— Говорят, — продолжила девица, — что во все время существования сего ордена был такой пример один, и то потому лишь, что некто из собратий, человек именитый, прельстясь красотою этой счастливицы, не хотел видеть ее предметом наслаждения других, да и уговорил просить выпуска, который она без затруднения получила.