Благовест с Амура

Свита Муравьева в поездке в Кяхту была небольшая. Он взял с собой кроме Заборинского двух чиновников особых поручений — Свербеева и Бибикова, переводчика с маньчжурского Сычевского и адъютанта Сеславина. К сожалению, где-то задержался в пути Крымский Кондрат Григорьевич, старый дипломат, еще в 1820-е годы служивший в духовной миссии в Пекине, а теперь состоявший при Министерстве иностранных дел и откомандированный в помощь генерал-губернатору. Просился и Вагранов, но Николай Николаевич сказал, что в Кяхте ему делать нечего, пусть сразу едет в Шилкинский Завод в помощь Казакевичу, который уже замучился с подготовкой плавсредств. Так что поезд получился всего из двух карет, в каждой по три человека, и двух возков — в одном слуга Сейфулла, которого все называли на русский манер Савелием, вез все необходимое для дорожных привалов, а второй служил для отдыха сменной казачьей охраны, которую, как всегда, возглавлял вахмистр Аникей Черных.

Первым делом заехали в Петропавловское. Муравьев не забыл про свое обещание старому казаку Корнею Ведищеву взять его с собой на Амур. Вот и приспела пора выполнять обещанное.

Станичный атаман Никитин обомлел, узнав, что генерал-губернатор останавливается в Петропавловском на обед, однако быстро сориентировался, выяснил у Савелия, что потребно для трапезы, и, пока Муравьев в избе Ведищева общался с казаком, в трактире накрыли праздничный стол.

Корней Захарович прихварывал и, накрывшись одеялом, сшитым из цветных лоскутов, лежал в кровати, когда в избу вошел генерал в сопровождении Заборинского и Сеславина.

— Батюшки-светы! Вашество! — только и сказал старый казак, подскочив в постели и вытаращившись на нежданных гостей.

— Лежи, лежи, Корней Захарович, коли неможется, — сказал Николай Николаевич, беря табуретку и присаживаясь к кровати. Ведищев снова опустился на подушки. — Как дела? Где твоя старуха? Почему не ухаживает за больным героем?

— Хорош герой — хворый да старой, — Ведищев ощерил в улыбке почти беззубый рот. — А старуха померла — вот и все мои дела.

Улыбка погасла, рот жалобно скривился — казалось, старик вот-вот заплачет, но он сдержался.

— А ты, вашество, по каким-таким делам в наши края?

— А я за тобой, Корней Захарович! По высочайшему указанию иду на Амур, а без тебя, потомка албазинского казака, никак не могу. Мы ж договаривались!

Вот тут Корней Ведищев заплакал. Крупные слезы потекли из покрасневших глаз по морщинистым щекам на седую кудреватую бороду.

— Ну что ты, что ты, старый!

Муравьев оглянулся на офицеров, оставшихся стоять у дверей, и догадливый Сеславин подал генералу чистый носовой платок. Но Ведищев уже сам вытер щеки и глаза уголком лоскутного одеяла и глубоко вздохнул, справляясь с волнением. Потом сел на кровати, спустив голые ноги на круглый вязаный коврик.

— Это я, вашество, от радостев плачу, что не забыл ить старика-козопаса. Ты не мотри, что лежу, — ишшо долго прохожу. С твоей да с Божьей помочью поклонюсь Амуру-батюшке. Говори, кады и куды ехати?

— Для начала, Корней Захарович, приходи к нам на обед, где-то через час в трактире. А поедешь в Шилкинский Завод вместе со мной, когда я буду возвращаться из Кяхты, это, наверное, числа четвертого-пятого мая. Будешь к тому времени готов?

— Не изволь беспокоиться, вашество! Корней Ведищев никады никого не подводил. Это Христофорка на меня напраслину возвел.

— Какой Христофорка? — не понял Муравьев.

— Да Кивдинский, чтоб ему трижды через жопу икнулось! — Генерал от такого пожелания чуть сам не икнул. Он посмеялся, покрутил головой: ну, старик! А тот продолжал: — Помнишь, я про Васильева сказывал, с которым по Амуру сплавлялись? Я тады не указал, что с нами Кивдинский ходил, зол был на него, не хотел поминать. Христофорка годов на пять меня молодше, тады совсем малявый был, однако ничё не скажу — с гребями и парусом справлялся. Мы-то с Васильевым с рыбой да мясом вошкались, а Христофорка рухлядь пушную добывал — где сам зверя бил, где у тамошних охотников меновал. На том и разбогател!.. Ох, чей-то я разбухтелся — кому энто надобно!

— А какую напраслину на тебя Кивдинский возвел?

Ведищев пожевал губами, посмотрел в давно не беленый потолок.

— Я, вашество, уж и запамятовал. Токо с той поры дорожки наши разбежались. Он в Бянкину подался, а я вскорости — сюды. Старуха моя родом отсюдова, вот и сманула…

Муравьев слушал старого казака, а сам размышлял. После торжественного обеда в Иркутске глава первой купеческой гильдии передач ему письмо от Кивдинского. Тот слезно просил простить его, зарекался заниматься контрабандой и предлагал полумиллионный взнос в амурское дело.