Бледное пламя

Он вышел в галерею, и стражник – довольно смазливый, но невероятно тупой экстремист – тотчас приблизился. “ Я испытываю некоторую настоятельную потребность, Хэл, – сказал король. – Прежде чем лечь, я хочу поиграть на рояле.” Хэл (если его и вправду так звали) отвел его в музыкальную, где, как ведал король, Одон бдительно охранял зачехленную арфу. То был дородный рыжебровый ирландец с розовой лысиной, ныне прикрытой ухарским картузом русского мастерового. Король присел к “Бехштейну”, и как только они остались наедине, коротко изъяснил ситуацию, беря между тем одной рукой звенящие ноты. “Сроду не слышал ни о каком проходе”, – проворчал Одон с досадой шахматиста, которому показали, как можно было спасти проигранную им партию. Его Величество совершенно уверены? Его Величество уверены. И они полагают, что ход ведет за пределы Дворца? Определенно за пределы Дворца.

Как бы там ни было, Одон с минуты на минуту должен уйти, он нынче играет в “Водяном”, чудной старинной мелодраме, которой не ставили, по его словам, лет уже тридцать. “Мне вполне хватает собственной мелодрамы”, – заметил король. “Увы”, – откликнулся Одон. Наморщив лоб, он медленно натягивал кожанку. Сегодня вечером ничего уже не сделаешь. Если он попросит коменданта оставить его в наряде, это лишь возбудит подозрения, а малейшее подозрение может стать роковым. Завтра он изыщет возможность обследовать этот новый путь спасения, если это путь, а не тупик. Может ли Чарли (Его Величество) пообещать, что не предпримет до того никаких попыток? “Но они подбираются все ближе и ближе”, – сказал король, имея в виду грохот и треск, долетавшие из Картинной Галереи. “Да где там, – сказал Одон, – дюйм в час, ну от силы два. Мне пора”, – добавил он, поведя глазами на важного и жирного стражника, шедшего ему на подмену.

В нерушимой, но совершенно ошибочной уверенности, что сокровища Короны скрыты где-то во Дворце, новое правительство подрядило чету заграничных спецов (смотри примечание к строке 681), чтобы те их отыскали. Спецы трудились вот уже несколько месяцев. Уже почти ободрав Палату Совета и кой-какие еще парадные покои, эта русская пара перенесла свою деятельность в ту часть галереи, где огромные полотна Эйштейна чаровали многие поколения земблянских принцев и принцесс. Не умея добиться сходства и потому мудро ограничившись распространенным жанром утешительного портрета, Эйштейн проявил себя выдающимся мастером trompe l'oeil в изображении разного рода предметов, окружавших его почтенные мертвые модели, заставляя их выглядеть еще мертвее рядом с палым листом или полированной панелью, которые он воспроизводил с такой любовью и тщанием. Но помимо того, в иных из этих портретов Эйштейн прибегал к довольно странному трюку: меж украшений из дерева или шерсти, золота или бархата он, бывало, вставлял одно, и в самом деле выполненное из материала, который в прочих местах картины передавала живопись. В этом приеме, имевшем очевидной целью обогатить эффекты его зримых и осязаемых достижений, было все же нечто низкое, он обнаруживал не только явный изъян в даровании Эйштейна, но и тот простенький факт, что “действительность” не является ни субъектом, ни объектом истинного искусства, которое творит свою, особливую “действительность”, ничего не имеющую общего с “действительностью”, доступной общинному оку. Но вернемся к нашим умельцам, чье постукивание приближалось вдоль галереи к изгибу, у которого стояли, прощаясь, король и Одон. В этом месте висел громадный портрет, запечатлевший прежнего хранителя казны, дряхлого графа Ядрица, написанного опирающимся на чеканный с гербом ларец, одну из сторон которого, обращенную к зрителю, образовывала продолговатая накладка из настоящей бронзы, а на написанной в перспективе затененной крышке ларца художник изобразил блюдо с прекрасно выполненной двудольной, похожей на человеческий мозг половинкой ядра грецкого ореха.

“Хорошенький их ожидает сюрприз”, – пробормотал Одон на своем родном языке, пока жирный страж проделывал в углу положенные, довольно утомительные процедуры, хлопая об пол ружейным прикладом.

Можно простить двум советским профессионалам предположение, что за настоящим металлом найдется и настоящий тайник. В эту минуту они решали: отодрать ли накладку или снять картину, мы же позволим себе слегка забежать вперед и уверить читателя, что тайник – продолговатая ниша в стене – там, и верно, имелся, но впрочем не содержал ничего, кроме обломков ореховой скорлупы.

Где-то поднялся железный занавес, открыв расписной, с нимфами и ненюфарами. “Завтра я принесу вам флейту”, – со значением крикнул по-земблянски Одон и улыбнулся, уже затуманиваясь, уже теряясь в дали своего феспианского мира.