Бледное пламя

Проносится еще пятнадцать минут. Отец, погрузившись в раздумья о своих трудах, испускает нейтральный вздох.

ДОЧЬ

Обязательно все время вздыхать?

Проносится пятнадцать минут.

МАТЬ

Если я захраплю, пусть привидение меня ущипнет.

 

ДОЧЬ (с густо подчеркнутым самообладанием)

Мама! Пожалуйста! Пожалуйста, мама!

Отец прочищает горло, но решает ничего не говорить.

Проносится еще двенадцать минут.

МАТЬ

Кому-нибудь приходило в голову, что в леднике все еще полно трубочек с кремом?

Это последняя капля.

ДОЧЬ (взрываясь)

Ну почему все нужно испортить? Почему вам всегда все нужно испортить? Почему вы не можете оставить человека в покое ? Не трогай меня!

ОТЕЦ

Но послушай, Гэзель, мама больше не скажет ни слова, и мы готовы продолжать, но ведь мы уже час, как сидим здесь, становится поздно.

Две минуты проходят. Эта жизнь безнадежна, загробная безжалостна. Слышно, как Гэзель тихо плачет во тьме. Шейд зажигает фонарь, Сибил сигарету. Встреча откладывается.

Тот свет так и не возвратился, но он замерцал в стихотворении “Природа электричества” – году в 1958-м Джон Шейд отослал его в нью-йоркский журнал “The Beau and the Butterfly” (“Щеголь и бабочка”), но напено оно было уже после кончины Джона.

Не есть ли душ последний дом –

Вольфрамовая нить, – кто знает?

Быть может, в ночнике моем

Невеста чья-то дотлевает.

И может быть, Шекспир объял

Весь город яркими огнями,

И Шелли яростный накал

Ночниц сзывает вечерами.

Есть номера у фонарей

И тот, с девяткой троекратной,

Лучист и зелен средь ветвей, –

Возможно, друг мой невозвратный.

И в час, как ярый ураган

Ветвится молнией, быть может,

Томится в туче Тамерлан,

И рев тиранов Ад тревожит.

Кстати, наука утверждает, что Земля не просто развалится на части, но исчезнет, как призрак, если из мира вдруг пропадет Электричество.

Строки 347-348:  Она слова вертела

Поражает пример, приведенный ее отцом. Я был совершенно уверен, что это именно я отметил однажды (мы обсуждали с ним “зеркальные слова”, и я помню, как изумился поэт), что “телекс” наоборот – это “скелет”, а “T.S. Eliot” – “toilest”, т.е. “тяжко труждающийся”. Верно, однако ж, и то, что в некоторых отношениях Гэзель Шейд походила на меня.

Строки 375-376:  некий всхлип поэзии

Сдается мне, я угадал (в моем бескнижном горном логове), что это за стихи, однако мне не хотелось бы называть автора, не наведя прежде точных справок. Как бы там ни было, я сожалею о злобных выпадах моего друга в адрес почтеннейших поэтов нашего времени.

Строка 377:       Их лектор, называл его

В черновике вместо этого – куда более знаменательный (и более благозвучный) вариант:

Декан наш называл его

Хоть и можно думать, что здесь упомянут человек (кто бы он ни был), занимавший этот пост в пору студенчества Гэзель Шейд, не стоит винить читателя, если он отнесет данное замечание к Паулю Х. младшему, не лишенному дарований ученому, но никчемному администратору, с 1957 года возглавлявшему английский факультет Вордсмитского колледжа. Мы с ним встречались время от времени (смотри “Предисловие” и примечание к строке 894), но не часто. Деканом факультета, к которому принадлежал я, был профессор Натточдаг – “Неточка”, как прозвали мы этого милого человека. Разумеется, мигрени, которые в последнее время умучили меня до того, что я был однажды вынужден уйти посреди концерта, на котором мне пришлось сидеть рядом с Паулем Х. младшим, совершенно никого кроме меня не касаются. Но, как видно, коснулись – и как еще коснулись! Он не упускал меня из виду и сразу же после кончины Джона Шейда пустил по рукам мимеографированное письмо, начинавшееся такими словами:

Некоторые сотрудники английского факультета крайне встревожены судьбой рукописи или фрагментов рукописи поэмы, оставленной покойным Джоном Шейдом. Рукопись попала в руки особе, не только не обладающей достаточной для ее редактирования квалификацией, поскольку эта особа принадлежит к иному факультету, но к тому же страдающей умственным расстройством. Возникает вопрос, не может ли судебный иск etc.

“Судебный иск” может, понятное дело, вчинить и кое-кто еще. Но так и быть, – удовлетворение, с которым я предвкушаю, как поубавится у этого господина engagй интереса к судьбе поэмы, едва он прочтет прокомментированную здесь строку, умеряет мой правый гнев. Саути любил поужинать зажаренной крысой, – что кажется особенно смешным, когда вспоминаешь о крысах, сожравших его епископа.

Строка 384: я кончил книгу