Бледное пламя

Шейд говорил о том, что больше всего на свете он ненавидит пошлость и жестокость, и что эта парочка идеально сочетается в расовых предрассудках. Он сказал, что как литератор, он не может не предпочесть “еврея” – “иудею” и “негра” – “цветному”, но тут же прибавил, что сама подобная манера на одном дыхании упоминать о двух розных предубеждениях – это хороший пример беспечной или демагогической огульности (столь любезной левым), поскольку в ней стираются различия между двумя историческими моделями ада: зверством гонений и варварскими привычками рабства. С другой стороны [допустил он] слезы всех униженных человеческих существ в безнадежности всех времен математически равны друг дружке, и возможно [полагал он], не слишком ошибешься, усмотрев семейное сходство (обезьянью вздутость ноздрей, тошнотную блеклость глаз) между линчевателем в жасминовом поясе и мистическим антисемитом, когда оба они предаются излюбленной страсти. Я сказал, что молодой негр-садовник (смотри примечание к строке 998), недавно нанятый мной, – вскоре после изгнания незабвенного квартиранта (смотри Предисловие), – неизменно употребляет слово “цветной”. Как человек, торгующий словами, новыми и подержанными [заметил Шейд], он не переносит этого эпитета не только потому, что в художественном отношении он уводит в сторону, но и потому, что значение его слишком зависит от того, кто его прилагает и к чему. Многие сведущие негры [признал он] считают его единственно достойным употребления словом, эмоционально нейтральным и этически безобидным, их авторитет обязывает всякого порядочного человека, не принадлежащего к неграм, следовать этому указанию, но поэты указаний не любят, впрочем, люди благовоспитанные обожают, чему-нибудь следовать и ныне используют “цветной” вместо “негр” так же, как “нагой” вместо “голый” и “испарина” вместо “пот”, – хотя конечно [допустил он], и поэту случается приветить в “наготе” ямочку на мраморной ягодице или бисерную уместность в “испарине”. Приходилось также слышать [продолжал он], как это слово используется в виде шутливого эвфемизма в каком-нибудь черномазом анекдоте, где нечто смешное говорится или совершается “цветным джентльменом” (неожиданно побратавшимся с “еврейским джентльменом” викторианских повестушек).

Я не вполне понял его “художественные” возражения против слова “цветной”. Он объяснил это так: в самых первых научных трудах по птицам, бабочкам, цветам и так далее изображения раскрашивались от руки прилежными акварелистами. В дефектных или же недоношенных экземплярах некоторые из фигурок оставались пустыми. Выражения “белый” и “цветной человек”, оказавшиеся в непосредственном соседстве, всегда напоминали моему поэту – и так властно, что он забывал принятые значения этих слов, те окаемы, что так хотелось ему заполнить законными цветами – зеленью и пурпуром экзотического растения, сплошной синевой оперения, гераниевой перевязью фестончатого крыла. “И к тому же [сказал он], мы, белые, вовсе не белые, – при рождении мы сиреневые, потом приобретаем цвета чайной розы, а позже – множество иных отталкивающих оттенков.”

Строка 476: Папаша-Время, старый сторож здешний

Читателю следует обратить внимание на изящную перекличку со строкой 313.

Строка 489: Экс

“Экс” означает, по-видимому, Экстон, – фабричный городок на южном берегу озера Омега. В нем находится довольно известный музей натуральной истории, во многих витринах которого выставлены чучела птиц, пойманных и набитых Сэмюелем Шейдом.

Строки 492-493:  сама она сквиталась с ненужной юностью

Нижеследующие замечания не являются апологией самоубийства – это всего лишь простое и трезвое описание духовной ситуации.