Бледный огонь

Я представил себе, что в течение этого периода Шейды или, по крайней мере, Джон Шейд испытывали ощущение странной неустойчивости, словно части обыденного гладко функционирующего мира развинтились, и вдруг замечаешь, что одна из твоих шин катится где-то сбоку рядом с тобой или что отскочило рулевое колесо. Мой бедный друг не мог не вспомнить драматических припадков своего детства и опасался, не будет ли это новым генетическим вариантом на ту же тему, переданным по наследству. Не последней заботой Шейда были попытки скрыть эти ужасные и унизительные явления от соседей. Он был испуган и раздираем жалостью. Хотя им никогда не удалось поймать с поличным эту рыхлую, слабую, неуклюжую и серьезную девушку, казавшуюся более заинтересованной, чем испуганной, ни он, ни Сибилла не сомневались, что каким-то необычайным образом она участвовала в этой неурядице, которую они считали признаком (цитирую Джейн П.) «наружного продолжения или выделения безумия». Они мало что могли сделать, отчасти потому, что питали неприязнь к современной знахарской психиатрии, но еще больше потому, что боялись Хэйзель и боялись ее обидеть. Они имели, однако, тайное совещание со старомодным и ученым доктором Саттоном, и это улучшило их настроение. Они подумывали о переезде в другой дом или, вернее, громко говорили друг другу так, чтобы их услышал тот, кто мог подслушивать, что подумывают о переезде, как вдруг совершенно внезапно демон исчез, как иной раз moskovett, этот резкий порывистый ветер, колосс холодного воздуха, который дует на нашем восточном берегу весь март, а потом вы вдруг слышите утром птиц, и бессильно повисают флаги, и очертания мира возвращаются на место. Явления совершенно прекратились, и если их не забыли, то по крайней мере никогда о них не упоминали; но как любопытно, что мы не замечаем таинственного знака равенства между Геркулесом, вырывающимся из слабого тела невротического ребенка, и буйным духом тетушки Мод; как любопытно, что наш разум удовлетворен первым попавшимся объяснением, хотя, в сущности, научное и сверхъестественное – чудо мышц и чудо мысли – оба необъяснимы, как и все пути Господни.

строка 231: Как смехотворны и т. д

В этом месте черновика (под датой 6 июля) ответвляется чудесный вариант с одним любопытным пробелом:

Странный Мир Иной, где живы все наши мертворожденные дети
и ожившие собаки и кошки, и исцеленные калеки,
и умы, умершие раньше, чем прибыть туда:
бедный старый Свифт, и бедный —, и Бодлер

Что замещает это тире? Если только Шейд не придал просодического веса немому «е» в Baudelaire – чего, я совершенно уверен, он не мог сделать в английском стихе (ср. Rabelais, строка 501), недостающее здесь имя должно быть хореическое. Среди имен знаменитых поэтов, художников, философов и т. д., о которых известно, что они сошли с ума или впали в старческое слабоумие, можно найти немало подходящих. Не помешало ли Шейду это разнообразие при отсутствии логической причины для выбора, и не потому ли оставил он пробел, положившись на то, что таинственная органическая сила, выручающая поэтов, заполнит его в свое время? Или было еще что-то – смутная интуиция, пророческая щепетильность, помешавшая ему вписать имя выдающегося человека, который случайно был его близким другом? Может быть, он не хотел рисковать тем, что некий читатель в его собственном доме может воспротивиться упоминанию именно этого имени? И коли уж на то пошло, зачем вообще упоминать его в этом трагическом контексте? Темные, тревожные мысли.

строка 238: Пустой изумрудный футлярчик

Это, как я понимаю, полупрозрачный покров, оставшийся на древесном стволе от имаго цикады, выползшей вверх по стволу при вылуплении. Шейд говорил, что однажды он спросил класс из трехсот студентов, и только трое знали, как выглядит цикада. Невежественные поселенцы называли ее «саранчой», что, конечно, означает «кузнечик», и та же нелепая ошибка повторяется поколениями переводчиков лафонтеновской басни «La Cigale et la Fourmi»[118] (см. строки 243–244). Муравью, спутнику cigale, предстоит быть законсервированным в янтаре.