Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Первое и единственное бесспорное утверждение заключается в том, что искусство после гриппа изменилось радикально. Понятно, что художественное творчество не стоячая вода, а скорее мощный и по временам бурный поток с турбулентными завихрениями. Но тут произошло нечто сродни даже не водопаду, а скорее исходу из Египта на родину по дну расступившегося Красного моря. Во всех (!) жанрах искусства в 1920-е годы наблюдается осознанное и решительное до страстности пресечение связи с романтизмом и срывание лоскутами его красивых драпировок, оголение неприукрашенной правды от витиеватых излишеств предшествующей эпохи прекрасных иллюзий и упоительного самообмана. Живописцы и скульпторы вернулись к классическим темам. Архитекторы забросили декоративные орнаменты и вычурные формы и обратились к строго функциональному конструктивизму. Модельеры проделали нечто похожее с одеждой, отбросив цветовую насыщенность, богатство красок и вычурность линий, а в музыке тем временем шли параллельным ходом сразу несколько революций. Пока австрийский композитор Арнольд Шенберг создавал целую новую систему музыкальной гармонии – додекафонию, его коллега, эмигрант из России Игорь Стравинский под влиянием джаза принялся передавать чувства не мелодиями, а ритмами.

На целое десятилетие мир искусства повернулся спиной к науке и прогрессу. Творческие личности будто давали понять, что не прочь были бы повернуть время вспять и оказаться в глубокой древности. Обычно этот наплыв пессимизма списывают на последствия войны. Нам объясняют, что люди искусства таким образом отреагировали на массовые до невообразимости военные потери. Но война войной, а на исходе и по завершении этой бойни произошло куда более массовое истребление людей, противопоставить которому наука со всеми ее «достижениями» не сумела ровным счетом ничего, – испанский грипп. Распутать клубок последствий гриппа и войны немыслимо, да и не нужно, поскольку эти катастрофы неразрывно связаны между собой, в том числе и в плане влияния на психику тех, кто их пережил. Поэтому возьмусь лишь за решение более скромной задачи: наглядно продемонстрировать, что испанский грипп наряду с войной внес свой вклад в послевоенный психологический перелом.

Более всего озадачивает замалчивание гриппа в художественной литературе. Альфред Кросби, к примеру, в книге, посвященной истории гриппа в Америке, обратил внимание на то, что никто из «гиперчувствительных, как принято считать», писателей прошедшего войну «потерянного поколения» этой темы в своих произведениях всерьез не касался – ни Ф. Скотт Фицджеральд (сам переболевший гриппом на излете эпидемии, когда заканчивал свой первый роман «По эту сторону рая»), ни Эрнест Хемингуэй (хотя Агнес фон Куровски, его первая любовь и прообраз Кэтрин Баркли из «Прощай, оружие!», работала медсестрой в госпитале в Италии, куда массово госпитализировали больных гриппом), ни Джон Дос Пассос (перенесший грипп на борту трансатлантического военного транспорта), ни даже доктор Уильям Карлос Уильямс (посещавший на дому на пике кризиса по шестьдесят пациентов в сутки). Вопрос: почему все эти писатели столь единодушно обходили стороной проблему гриппа в своем творчестве?

Можно, конечно, просто закрыть этот вопрос, сославшись на процитированное ранее высказывание Андре Моруа: «Умы различных поколений непроницаемы друг для друга в той же мере, что и монады Лейбница». Но все-таки две вещи обращают на себя особое внимание. Во-первых, все мало-мальски известные писатели, которых 1918 год застиг во взрослом и сознательном возрасте, так или иначе были людьми серьезно больными. Тот же Фицджеральд страдал туберкулезом, как и Анна Ахматова, и Кэтрин Мэнсфилд; Герман Гессе был признан негодным к строевой воинской службе в 1914 году, а тремя с половиной годами позже эту сомнительную честь разделил с ним и Хемингуэй; Рабиндранат Тагор еще до войны потерял жену и нескольких детей, умерших кто от туберкулеза, кто от оспы, кто от холеры; у Луиджи Пиранделло и Т. С. Элиота лишились рассудка жены. Так что можно сказать, что Климт, с оружием в руках вставший на пути приставов, пришедших изъять у него «Медицину» в пользу государства, «высказался» от лица всего поколения.