Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

В 1919 году главной темой традиционного карнавала в Рио-де-Жанейро было выбрано наказание свыше, ниспосланное человечеству за грехи его. Возможно, именно актуальность тематики привлекла на улицы города даже больше народу, чем когда-либо прежде. При этом грипп из города даже еще и не до конца ушел, и продолжал собирать жатву загубленных жизней. Но карнавальные песни и танцы как бы отправляли пережитую травму куда-то в вечность, а некоторые группы участников из различных районов города даже дали своим blocos (кварталам) и карнавальным колоннам подобающие моровой реальности имена, такие как «Последний приют Всех Святых» или «Квартал полуночного бдения за чаем». Преображение снизошло на неспящих в ночь с субботы на воскресенье, на пике карнавала. Возможно, метаморфоза была вызвана всеобщей страстной потребностью в катарсисе. Как бы там ни было, наутро газеты сообщали о том, что «небывалая радость» вдруг объяла весь город. «Немного покутили», – скромно недоговаривал один репортер. «Разгулялись по полной! – не скрывал своих чувств другой. – Карнавал начался, и за полночь обычаи и скромность устарели – и были отброшены, сметены буйством цветов и развеяны бледными призраками. <…> Народ начал выделывать всякую всячину, придумывать всякую всячину – и даже предаваться немыслимой и неслыханной доселе дьявольщине всяческого рода!»[228]

Подобное же массовое безумие наблюдалось, вероятно, и в Европе на излете страшного «Черного мора» XIV века, о котором Джованни Бокаччо писал в «Декамероне»: «И поступают так не только миряне, но и монастырские затворники: эти себя убедили, что им пристало и подобает делать то же, что делают другие; в надежде на то, что благодаря этому смерть их не тронет, они, нарушив обет послушания, стали ублажать свою плоть, стали распутниками и развратниками».

В Рио же, с его экзотической атмосферой, оказались размыты всяческие границы дозволенного. Сообщалось о массовых defloramentos (дефлорациях) девственниц, следствием чего стало появление на свет весьма многочисленной когорты «детей гриппа». Подобные слухи плохо поддаются проверке, однако историк Сьюэнн Колфилд не сочла за труд поднять архивы и выяснила, что, действительно, непосредственно за эпидемией в Рио последовал резкий всплеск изнасилований, которые на какое-то время даже вышли на первое место по частоте среди всех видов уличной преступности[229]. Кто-то был склонен видеть в этом всплеске похабства возмездие свыше за недоданную безвременно почившим ближним любовь, кто-то – пусть и шокирующее, но вселяющее оптимизм проявление неистребимой жизненной силы, побуждающей людей к самовоспроизводству… Ну да и ладно, что бы это ни было, а свидетельствовало это лишь об одном: пандемия близится к концу, а человечество вступает в новую эпоху «мира после гриппа».

ВОЛКИ! ВОЛКИ!

Вероятно, наилучшей иллюстрацией «лучших» и «худших» проявлений человеческой природы служат примеры того, что происходило в Бристольском заливе на юге Аляски. Осенняя волна гриппа 1918 года миловала две группы эскимосов – обитателей Алеутских островов на крайнем западе североамериканского континента, куда по суше не добраться, а корабли не заходят, и юпиков Бристольского залива. С алеутами понятно, их защитил естественный санитарный кордон Тихого океана, а вот юпики в Бристольском заливе на восточной оконечности Берингова моря оказались изолированы по иной причине. Залив этот, заключенный между тянущимся от материка на юго-запад и переходящим в Алеутские острова полуостровом Аляска, системой расположенных к северо-западу от него горных хребтов и болотистой тундрой к северу и востоку от него, и сегодня остается одним из самых труднодоступных мест североамериканского континента, а сто лет назад туда можно было добраться только пароходом и далее собачьей упряжкой. Однако в зимнее время Берингово море обычно полностью сковано льдом, и заход с океана заблокирован. Так вот и вышло, что лишь по весне 1919 года, когда ледовые паки начали вскрываться, в Бристольский залив подтянулись первые рыболовецкие шхуны – и все-таки привезли грипп и туда.

«Пейзажи вокруг – воистину арктические, – писала Кэтрин Миллер, прибывшая в Бристол-Бей по разнарядке молодая медсестра из Сиэтла. – Никакой растительности, кроме травы и мха, на бескрайней топкой равнине этой тундры, простирающейся до самого горизонта, куда ни кинешь взгляд»[230]. Священник, совершивший вылазку на южный берег Аляски двумя годами ранее, однако, усмотрел неброскую красоту и в этом бескрайнем унынии: «В целом обойденная мною страна предстала унылой и голой сверх всякого ожидания, и даже полагаю, что второй такой на всей земле не сыщется, да еще и с таким проклятущим злым климатом; однако же находятся и там великие и даже дивные красоты, а уж в зимнем преломлении часто и вовсе неописуемо чарующие: светозарный лучистый блеск, изысканные переливы лазури и багрянца, которые вдруг обращают щербатый лед и снежные заносы в мрамор, алебастр и хрусталь»[231].