Блек. Маркиза д'Эскоман

Что же касается матерей, то в обстоятельствах, о которых идет речь, они переполняются гордостью за грехи своих отпрысков; когда приговор суда во всеуслышание объявляет их сына неотразимым повесой, для них это прекрасный случай восхититься собственным творением.

Госпожа де Фонтаньё оказалась не более стойкой, чем другие матери, к голосу природы и естественной снисходительности, свойственной французской матроне: она нашла в своей душе лишь чувство милосердного сострадания, причем не только к сыну, но и к его сообщнице.

Правда, когда г-жа де Фонтаньё думала таким образом, у нее было твердое убеждение, что она принимает участие в похоронном шествии, отпевании и погребении любовной страсти молодых людей друг к другу. Как только в разговорах Луи с матерью он приоткрыл ей свои планы на будущее и г-жа де Фонтаньё поняла: то, что она принимала за конец, на самом деле было лишь началом, — ее взгляд на вещи сильно изменился, а вместе с ним изменилось и ее отношение к происходящему.

Любовь Луи де Фонтаньё к г-же д’Эскоман должна была полностью поглотить жизнь молодого человека и наложить путы на его будущее; с этого времени он оказывался вовлеченным в любовную связь из числа тех, что относятся к разряду непристойных и были описаны нами выше. И насколько эта связь прежде могла льстить тщеславию матери, настолько отныне она ужасала и заботила ее. Оправдав ее сына, его теперь собирались заклеймить; пролив над ним слезы, на него собирались яростно нападать; идея превосходства материальных интересов решает на этом свете даже те вопросы, где участвует одна лишь мораль.

Госпожа де Фонтаньё употребила все, что было в ее власти, чтобы вырвать своего сына из этой незаконной связи; слезы, просьбы, мольбы, упреки, угрозы — она пускала в ход все, чтобы победить сопротивление сына; она взывала к его чувствам сыновней нежности; рисовала ему образ несчастной молодой девушки, имеющей лишь его опорой в жизни, его сестры, которой предстояло стать круглой сиротой. Вне всякого сомнения, она одержала бы успех; она вернула бы себе сердце сына — разбитое, сокрушенное, разорванное, еще трепещущее; она отвоевала бы своего сына, возможно обрекая его тем самым на смерть, — ибо в том состоянии возбуждения, в котором находился рассудок Луи де Фонтаньё, оставить Эмму казалось молодому человеку преступлением, какое честный человек не вправе пережить, — и, в конце концов, достигла бы цели всех своих желаний и надежд: она оторвала бы его от Эммы. К несчастью, в матерях остается слишком много женского: в женщинах, борющихся с другими женщинами, обнаруживается чувство личной вражды, мелочное как по своей сути, так и по последствиям, какие из него проистекают, чувство, которому не следовало бы существовать в тех сияющих сферах, куда помещает его материнство. Госпожа де Фонтаньё перестала осуждать поступок сына как таковой и набросилась на ту женщину, которую она обвиняла в желании похитить у нее сына; она повторяла глупые слухи и в своей ненависти возводила их до клеветы; с бесстыдством и бессовестностью г-жа де Фонтаньё говорила о возмущении, какое ее любовь вызывала у г-жи д’Эскоман, хотя сама она вначале не могла удержаться от восхищения маркизой.

Луи де Фонтаньё растрогали просьбы и слезы матери, и он плакал вместе с ней; он прекрасно понимал, что долг и честь повелевают ему принести жертву, о которой она его умоляет, и что она проливает слезы над участью бедной Эммы и это к ней относятся все восклицания, какие исторгает у матери горе.

Но как только г-жа де Фонтаньё стала нападать на Эмму, он замолчал. Слезы его высохли, брови нахмурились, глаза вспыхнули; он стал холодно-почтителен к матери; ледяная стена, поднявшаяся столь же быстро, как если бы она появилась из-под земли по мановению волшебной палочки, отныне разделила их.

Со свойственной женщинам сильной интуицией г-жа де Фонтаньё догадалась, что произошло в душе ее сына. Ей стало понятно, что она изломала себе ногти, повредила до крови свои пальцы, так и не сумев поколебать основания этой твердыни; она спрятала лицо в платок и в рыданиях удалилась.

Луи де Фонтаньё не сделал ни шага, не сказал ни слова, чтобы ее удержать. Мать не появлялась больше в тюрьме; он писал ей, но не пытался разобраться в причинах такого ее решения, принимая его, напротив, как свершившийся факт.

Страстная любовь похожа на те деревья, что своей тенью заглушают всю окружающую их растительность. И если вдруг случайно какая-нибудь травинка появляется у подножия такого дерева — она погибает и тут же уходит в прах.

Когда Луи де Фонтаньё вышел из тюрьмы, он не стал возвращаться в дом матери. Решение его было непоколебимым, но это стоило ему борьбы его детских привязанностей с его любовью к женщине. Он томился ожиданием, и, как и у Эммы, — хотя им двигали чувства менее возвышенные, чем у нее, — все его мысли и мечты были о счастье, которое ему предстояло разделить с ней через три месяца.