Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

— Поре, простите! (Ведь я испанец.) Не припомнит ли она, кто тогда жил в этом… Как бишь вы назвали этот дом?..

— Частный пансион, — сказала госпожа Пуаре.

— Не знаю, что это такое! — отвечал Жак Коллен.

— Дом, где отпускают обеды и завтраки за плату.

— Вы правы! — воскликнул Камюзо, одобрительно кивнув головой Жаку Коллену, так он был поражен, с какой добросовестностью тот представлял ему способ добиться истины. — Попытайтесь припомнить столовников, находившихся в пансионе при аресте Жака Коллена.

— Там были господин де Растиньяк, доктор Бьяншон, отец Горио… мадемуазель Тайфер…

— Хорошо, — сказал следователь, неусыпно наблюдавший за Жаком Колленом, но лицо подследственного оставалось спокойным. — Так вот! Этот отец Горио…

— Он умер, — сказала госпожа Пуаре.

— Сударь, — сказал Жак Коллен, — у Люсьена я не однажды встречал некоего господина де Растиньяка. Насколько я помню, он имеет какое-то отношение к госпоже Нусинген. И если речь идет о нем, он никогда не признавал во мне беглого каторжника, за которого меня пытаются выдать…

— Господин де Растиньяк и доктор Бьяншон, — сказал следователь, — занимают такое общественное положение, что их свидетельства, если оно окажется благоприятным для вас, будет достаточно, чтобы вас освободить. Кокар, приготовьте повестки.

Через несколько минут все формальности, связанные с показаниями госпожи Пуаре, были закончены. Кокар прочел ей протокол только что разыгравшейся сцены, и она подписала его; но подследственный подписать отказался, ссылаясь на незнание правил французского судопроизводства…

— Ну и достаточно на сегодняшний день, — сказал господин Камюзо. — Вы, вероятно, проголодались; я прикажу проводить вас обратно в Консьержери.

— Увы! Я слишком страдаю, я не могу есть, — сказал Жак Коллен.

Камюзо хотел приурочить возвращение Жака Коллена в тюрьму к часу прогулки заключенных во внутреннем дворике, но он ожидал от начальника Консьержери ответа на вопрос, переданный ему утром, и позвонил, чтобы вызвать пристава. Вошел пристав и доложил, что привратница с набережной Малакэ желает вручить ему важную бумагу касательно господина Люсьена де Рюбампре. Это обстоятельство было столь важным, что Камюзо забыл о своем намерении.

— Пусть войдет! — сказал он.

— Прошу прощения, — сказала привратница, кланяясь по очереди следователю и аббату Карлосу. — Оба раза, как приходила полиция, у нас с мужем делалось какое-то помрачение рассудка и мы забывали про письмо для господина Люсьена, что лежало на комоде. А ведь мы десять су заплатили за его доставку, такое оно тяжелое, даром что парижское! Не вернете ли мне мои денежки? Бог ведает, когда мы увидим наших квартирантов!

— Письмо вручил вам почтальон? — спросил Камюзо, чрезвычайно внимательно осмотрев конверт.

— Да, сударь.

— Кокар, внесите в протокол это заявление. Ну, тетушка, назовите ваше имя, звание…

Камюзо привел привратницу к присяге, потом продиктовал протокол.

Выполняя эти формальности, он проверял почтовый штемпель с обозначением времени выемки из почтового ящика и разноски, также и дату. Это письмо, доставленное Люсьену на другой же день после смерти Эстер, было, без сомнения, написано и отправлено в день роковой развязки.

Можете вообразить теперь, как был изумлен господин Камюзо, когда он прочитал нижеследующее письмо, написанное и подписанное той, которую правосудие считало жертвой преступления:

«ЭСТЕР — ЛЮСЬЕНУ

Понедельник, 13 мая 1830

(Последний день моей жизни, 10 часов утра)

Мой Люсьен, мне не осталось жить и часа. В одиннадцать я буду мертва, но я умру без страданий. Я заплатила пятьдесят тысяч франков за очаровательную черную ягодку смородины, отравленную ядом, который убивает с молниеносной быстротой. Стало быть, ты можешь сказать себе, дружок: „Моя милая Эстер не страдала…“ Я страдаю лишь теперь, пока пишу эти строки.

Нусинген, это чудовище, которое купило меня по такой дорогой цене, зная, что день, когда я увижу себя его собственностью, будет моим последним днем, только что уехал, пьяный, как налакавшийся медведь. Первый и последний раз в моей жизни я могла сравнить свое прежнее ремесло продажной женщины с жизнью в любви; нежность, растворяющуюся в бесконечности, противопоставить ужасу перед гнусной обязанностью, толкающему на самоубийство, только бы избежать поцелуя. Надо было испытать всю полноту отвращения, чтобы смерть показалась желанной… Я приняла ванну; мне хотелось позвать монастырского священника, крестившего меня, чтобы исповедаться и омыть душу. Но довольно этого позора, не надо осквернять таинство; к тому же я чувствую себя омытой в водах искреннего раскаяния. Да будет надо мной воля Господня.

Оставим все эти причитания; я хочу быть для тебя до последней минуты твоей Эстер, не докучать тебе моей смертью, страхом будущего, милосердным Богом, который не был бы милосерд, если бы стал мучить меня и в загробной жизни, после того как я испытала столько страданий здесь, на земле…