Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

— Отлично! Преображусь в жандарма, пойду туда и разберусь во всем, ручаюсь вам.

— А если это действительно Жак Коллен, вы не боитесь, как бы он вас не узнал и не задушил? — спросил начальник Консьержери Биби-Люпена.

— Я ведь буду жандармом, значит с саблей, — отвечал начальник тайной полиции. — Впрочем, если это Жак Коллен, он никогда не сделает ничего такого, что его связало бы для лузки; а если это священник, то я в безопасности.

— Нельзя терять времени, — сказал тогда господин Го. — Сейчас половина девятого. Папаша Сотлу только что прочел отказ в просьбе о помиловании, и Сансон ожидает в зале приказаний прокурора.

— Да уже заказаны гусары вдовы (другое — и какое ужасное — название гильотины!), — отвечал Биби-Люпен. — Однако ж я понимаю, отчего генеральный прокурор колеблется: мальчуган упорно твердит, что он невиновен; и, по моему мнению, против него нет достаточных улик.

— Это настоящий корсиканец, — заметил господин Го. — Он не сказал ни слова и отрицает все.

Последние слова начальника Консьержери, сказанные начальнику тайной полиции, заключали в себе мрачную историю человека, присужденного к смерти. Тот, кого правосудие вычеркнуло из списка живых, подлежит прокурорскому надзору. Прокурорский надзор самодержавен: он никому не подвластен, он отвечает лишь перед своей совестью. Тюрьма принадлежит прокурорскому надзору, тут он полный хозяин. Поэзия завладела этой общественной темой, в высшей степени способной поражать воображение: приговоренный к смерти! То были возвышенные, поэтические произведения, а проза живет лишь действительностью, зато эта действительность сама по себе настолько страшна, что в ней есть свой пафос, пафос ужаса. Жизнь приговоренного к смерти, не сознавшегося в своих преступлениях, не выдавшего сообщников, обречена на адские мучения. Дело тут не в испанских сапогах, дробящих кости ног, не в воде, которую вводят в желудок, не в растягивании конечностей при помощи чудовищных машин, но в пытке скрытой, так сказать негативной. Прокурорский надзор предоставляет осужденного самому себе, окружает его тишиной и тьмой в обществе наседки, которой он должен остерегаться.

Наши славные современные филантропы полагают, что они постигли всю жестокость пытки одиночеством; они ошибаются. Прокурорский надзор после отмены пыток, желая, вполне естественно, успокоить совесть судей, и без того чересчур чувствительную, отыскал для них противоядие, дав правосудию такое страшное средство, как одиночество! Одиночество — это пустота, а природа духовная не терпит пустоты, как и природа физическая. Одиночество терпимо лишь для гения, который наполняет его своими мыслями, дочерьми духовного мира, либо для созерцателя божественных творений, в глазах которого оно озарено райским светом, оживлено дыханием и голосом самого Творца. Не считая этих людей, стоящих столь близко к Небесам, для всех других соотношение между одиночеством и пыткой то же, что между душевным состоянием человека и его состоянием физическим. Различие между одиночеством и пыткой такое же, как между заболеваниями нервного и хирургического характера. Это страдание, умноженное на бесконечность. Тело соприкасается с бесконечностью при посредстве нервной системы точно так же, как разум проникает в нее при помощи мысли. Поэтому в летописях парижской прокуратуры преступники, не признавшие своей вины, наперечет.

Опасность этого положения, которая в некоторых случаях принимает огромные размеры, — например, в политике, когда дело касается какой-либо династии или государства, — послужит темой особого повествования и займет свое место в «Человеческой комедии». Здесь же мы ограничимся описанием каменного ящика, где в Париже, при Реставрации, прокурорский надзор держал приговоренного к смерти: этого будет достаточно, чтобы ясно представить себе весь ужас последних дней смертника.