Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура

Мотив непостоянства всего в мире и универсальной текучести занимает большое место и в торвчестве Паскаля, что нашло свое реальное воплощение в “Мыслях”. “Утекание. Ужасно чувствовать, как утекает все, чем мы владеем”. В небольшом сочинении “Об обращении грешника” Паскаль пишет опять-таки об абсолютно близком и Тютчеву чувстве ужаса при осознании того, как всякий момент “утекает все самое дорогое для души и что однажды она окажется лишенной воле обнадежившего ее”. Для обозначения этой всеобщей преходящести он использует образ подвижной воды, библейских Вавилонских рек: “Реки Вавилона текут и низвергаются и уносят с собой” (ср. 136 псалом: “При реках Вавилона, там сидели мы и плакали…”). В другом фрагменте Паскаль пишет о тех, кто погружен в поток огненных рек (временных строителей) и проливает слезы над тем, как “уплывает все тленное, влекомое этими волнами”. Образы воды (океан, море, река, волны и т. д.) характерны для поэзии Тютчева, о “гидрофилии” которого в упомянутой выше статье подробно говорит Б.М. Козырев, возводя ее к античному культу воды как первичной и благой мирообразующей стихии. И хотя исследователь выделяет “натурфилософский” и “христианский” периоды в творчестве поэта, в его размышлениях очевидно прослеживается преувеличение роли языческих элементов. В анализируемых стихах, в частности, мифологема подвижной воды рассматривается им почти исключительно как положительная стихия, что отводит внимание от ее “вавилонских” аспектов и приводит к смещению смысловых акцентов в разбираемых произведениях. Например, в стихотворении “Что ты клонишь над водами…” в бегущей влаге он видит “нечто высшее, свободное, победительное, как бы саму жизнь”. Однако эта “как бы сама жизнь”, блещущая и нежащаяся на солнце, смеется над дрожащими листами трепещущей и плачущейся ивы, которая безуспешно пытается поймать “беглую струю”. Собственно говоря, река здесь выступает столь же чуждой стихией по отношению к иве (чужой человеку), что и море по отношению к ропщущему “мыслящему тростнику” в стихотворении “Певучесть есть в морских волнах…”. Поток вздувшихся и подернутых свинцом вод уносит злотые искры угасающего дня (при этом “вечер пламенный и бурный обрывает свой венок…”) в стихотворении “Под дыханьем непогоды…”. Плывущем в роковую бездну “всеобъемлющего моря” уподобляет поэт “человеческое Я” в стихотворении “Смотри, как на речном просторе…” “Призрак тревожно-пустой” видит он в вечном прибое и отбое морских волн, сравниваемых им с чередующимся повторением человеческих дум (стихотворение “Волна и дума”). “Всесильная волна уносит все, “что звали мы своим” в стихотворении “Успокоение” (вольный перевод стихов Н. Ленау “Взгляд в поток”). Водная семантика подобных стихотворений тяготеет не столько к выражению языческой жизнерадостности и высшего “торжества” жизни, сколько к христианской символике моментальности и бесследности в паскалевском или державинском (“Река времен в своем теченьи уносит все дела людей…”) смысле.

Эта же символика сокрыта в тютчевских образцах человека, которые в конечном итоге, восходят к сто первому псалму (“сыны смерти” представляются в нем как засыхающая трава, исчезающий дым, уклоняющаяся тень). Нельзя исключить, что в трансформированном виде они могли быть восприняты русским поэтом и через творчество французского мыслителя, подчеркивавшего: “Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе… облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить”. Выше уже упоминался паскалевский образ человека как мгновенной тени, который получает и прямое афористическое обобщение: “Между нами и адом или небом – только жизнь, самая хрупкая вещь на свете”. К аналогичному выводу приходит и Тютчев: “Нет, хрупкость человеческой жизни – единственная вещь на земле, которой никакие фразы и напыщенные рассуждения не в состоянии преувеличить”.

Приведенные слова были непосредственно вызваны кончиной Сергея Мещерского, которого поэт недавно видел на костюмированном балу, не подозревая, по его “паскалевскому” выражению, какая бездна вскоре их разделит. Одна из записей в дневнике А.Ф. Тютчевой примечательно представляет сознание поэта, озабоченного “отвратительным колдовством”, разделительной, разрушительной и необратимой работы времени. “Вот так, – сказал он, – чередуются поколения, не зная друг друга: ты не знала своего деда, как не знал моего и я. Ты и меня тоже не будешь знать, ибо не знавала меня молодым. Ныне же мы существуем в двух разных мирах. Тот, в котором живешь ты, уже не мой мир.