Блистательные годы. Гран-Канария

– Едва ли это проявление любезности, – откликнулся он. – Я был в Санта-Крусе. Слышал о болезни, распространившейся здесь и в Эрмосе. Все очень просто – мне больше нечем заняться. Поэтому я пришел сюда.

– Это акт милосердия, сеньор, и он еще значительнее от того, что вы это отрицаете. О вашей лошади позаботились? О чем бишь вы говорили? Позабыла. Pobre de mi[50]. Столь многое позабыто. И столь многие ушли навсегда. Но вы должны поужинать со мной. От стариков можно услышать добрый совет. Конечно, вы должны поужинать.

– В этом нет необходимости, – поспешно отказался Харви. – Лучше сначала позвольте мне осмотреть больных.

– Они в деревне. Там так много больных… И теперь много мертвых. Здесь, в усадьбе, все или умерли, или сбежали. Все, кроме Мануэлы и меня. Пабло – он был последним. Пабло, привратник. Он умер в полдень. После увидите. – Она коротко, еле уловимо усмехнулась и, повернувшись к служанке, которая стояла позади, угрюмо внимая хозяйке, провозгласила: – Мануэла, сеньор отужинает сегодня с маркизой де Луэго.

Лицо Мануэлы стало еще более мрачным, она недоверчиво махнула рукой:

– Но, маркиза, он уже на столе, ваш ужин.

В ее голосе слышался протест, однако он повис в воздухе. Маркиза с детской радостью повторила, обращаясь к Харви:

– Вот видите, все уже на столе. Разумеется, вас ожидали. А маркиза? Она уже надела свой самый элегантный туалет. Разве это не прекрасная возможность? Извольте, сеньор.

Она повела гостя через холл в длинную комнату, где на стенах, обшитых панелями из темного каменного дуба, висели поблекшие картины в потускневших золоченых рамах. Пол был голым, на потолке красовался нарисованный огромный лебедь, а одну стену закрывал массивный черный aparador[51]. На стоявшем посреди комнаты длинном обеденном столе орехового дерева была расставлена простая еда: фрукты, холодный цыпленок, сыр и молоко.

Недовольная Мануэла выставила вторую тарелку, пододвинула Харви второй стул с кожаной спинкой и, тайком бросив взгляд на гостя, удалилась.

Маркиза, слегка жеманясь, села, рассеянно налила молоко в стакан и поставила его перед собой. Потом взяла с блюда инжир и начала нарезать его на зелено-алые ломтики.

– Вы должны поесть, – сказала она, поднимая голову изящно, как птичка. – Достаточно постится тот, кто ест разумно. Сыр неплох. В него добавлен кардон – дикий артишок. Растение с маленькими синими цветками. Да, такие синие цветочки… Я собирала их, когда была ребенком. И это было не вчера.

Харви взял немного сыра и ломоть желтоватого хлеба грубого помола, стряхнул с себя ощущение нереальности происходящего. Ему хотелось больше узнать про эпидемию.

– Когда началось это несчастье? – спросил он.

– Несчастье, сеньор? Что такое жизнь, как не череда несчастий? Из огня да в полымя. Это поговорка. Был такой человек, Хосе, он вернулся к своей семье. Моряк, приплывший на корабле. Потом он умер, и другие за ним вслед. Это как старинная болезнь modorra[52], которая пришла в Лагуну, когда королем был Фердинанд. И сейчас в горных пещерах можно найти кучки костей. Туда забредали гуанчи[53], чтобы спрятаться и умереть. Давным-давно.

Гость почти с благоговением заметил:

– Ваша семья живет здесь очень долго.

Она смотрела на него невидящим взглядом, размышляя о прошлом.

– Ах, сеньор, вы не понимаете. Что значит – очень долго? Не месяцы, не годы. Puñeta[54], нет, сеньор. Гораздо дольше. – Она задумчиво умолкла и, подняв руку, показала сквозь узкое окно на сумеречное патио, где росло совершенно фантастическое дерево – его гладкие, округлые ветви хаотично извивались, словно некий зверь, корчащийся в агонии. – Вы видите это дерево, сеньор? Это драконово дерево. Оно еще довольно молодое, ему всего четыре сотни лет. Нет-нет, я не шучу! Прошло четыре сотни лет, с тех пор как дон Кортес Алонсо де Луэго, конкистадор и первопроходец, появился в этом доме. Отсюда он во главе своих ратников из Кастилии ушел на войну. С гуанчами. В Ла-Матансу[55]. К Башне Убежища. И был ранен во время побоища. С тех пор де Луэго всегда жили здесь, сеньор. Всегда-всегда. – Она вздохнула, уронила на колени маленькую ладонь. – Но все изменилось. Мой брат, да упокоит Господь его душу, потерял… потерял все много лет назад из-за падения рынка кошенили. Здесь все было засажено кактусами, на которых жила кошениль. Но потом изобрели другое красящее вещество, вы понимаете, quimico[56]. И кошениль стала не нужна. Мой брат, увы, разорился. Он умер десять лет назад. С тех пор – одни лишь неудачи, а неудачи приходят ярдами, но уходят дюймами. Растения вянут, потому что не хватает воды. Некому вести дела, кроме дона Бальтазара. И он теперь мертв. Dios mio[57], это так печалит Исабель де Луэго… Она очень стара. Но все еще любит жизнь. Чем дольше жизнь, тем сильнее любовь к жизни. Это галисийская пословица. А здешнее солнце греет старые косточки. Прошу вас, выпейте еще молока, сеньор, оно сладкое как мед.